/ Главная / Санкт Петербург / Летний сад
Здесь легкостью дивит в прозрачности ограды,
За коей прячется и смотрит сад прохлады.
Полтавская рука сей разводила сад!
П. Вяземский
Петр I сам выбирал место для своего летнего дворца и сада, первого сада в Петербурге.
Облюбовал же Петр именно этот участок на левом берегу Невы, видно, прежде всего потому, что был он давно обжитым. Еще при шведах, в 60-х годах XVII века, стояли здесь деревянные строения; позднее принадлежал он шведскому майору Конау, построившему в своих обширных владениях мызу с садом. К тому же мыза Конау была довольно далеко от шума и грохота стройки Петропавловской крепости, а Петр, хоть и великан, и силой обладал богатырской, страдал тяжелым нервным расстройством, просыпался от малейшего шороха. Ночью мимо его дворца запрещалось не только ездить, но даже ходить.
Вероятно, еще и потому особенно приглянулось Петру это место, что почти со всех сторон было окружено оно водой, страстно любимой им стихией. Недаром у самого Финского залива построит он вскоре и дворец в Стрельне, и свою парадную резиденцию Петергоф, где у стен любезного его сердцу Монплезира не умолкая плещутся голубовато-серые холодные волны.
Обилие воды не только придавало саду особую красоту, делало его, как и Петергоф, таким непохожим на дворцовые сады и парки других стран,— по тем временам это было еще и очень удобно.
Летний сад, который Петр упоминает в своих указах, помеченных мартом — апрелем 1704 года, обычно считают ровесником города. И это, конечно, верно: ведь даже в масштабах человеческой жизни девять-десять месяцев не составляют существенной разницы. У ровесников же, как известно, всегда много общих черт, ибо растут и формируются они в одних и тех же условиях: продуманная простота и ясность, «регулярность» планировки, определившие облик Петербурга, были присущи саду с самого начала его существования.
Первый план Летнего сада, как позднее и план Петергофского Нижнего парка, вероятно, набросал сам Петр, повидавший еще во время своего заграничного путешествия с Великим посольством знаменитые сады Голландии и немецких княжеств. Прославленные же французские парки — Версаль, Трианон, Марли, которые - удалось ему увидеть лишь в 1717 году, он изучал по многочисленным альбомам и книгам, специально выписанным из-за границы и хранившимся в его библиотеке, где имелись также издания, рассказывавшие об устройстве фонтанов и других увеселительных затей европейских «регулярных» садов. Но, как всегда, чем бы ни занимался Петр, воевал или строил, он окружал себя талантливыми людьми, опытными мастерами своего дела. Они-то и превращали его идеи-«эскизы» в рабочие проекты, претворяли их в жизнь, осуществляли в натуре.
Первоначально, в 1704—1705 годах, разбивкой царского «огорода» (так в те времена обычно называли сад) и устройством в нем фонтанов занимался русский архитектор Иван Матвеевич Угрюмов; руководил работами сам Петр, придававший огромное значение своей новой резиденции. Среди забот о государстве, в суровых условиях военных походов, Петр постоянно о ней помнит. В 1704 году, отбивая нападение шведов на Петербург и Кроншлот, подготавливая взятие Нарвы, он отдает распоряжение прислать для Летнего сада «всяких цветов из Измайлова не помалу, а больше тех, кои пахнут»; летом 1706 года, незадолго до того, как отправиться на Украину, навстречу войскам Карла XII, велит прислать фонтанного мастера и сам посылает из Нарвы коренья белых лилий, требуя, чтобы огородник «бережно их управил». Осенью того же года, примерно за месяц до первого похода на Выборг, приказывает везти из Новгорода многолетние липы.
Кто и когда построил пестро раскрашенный домик, о котором вспоминает путешественник, сказать трудно. Вернее всего, он остался здесь от усадьбы Конау. Но то, что к осени 1710 года его уже разобрали и куда-то перенесли, известно доподлинно: в походном журнале Петра I под датой 18 августа 1710 года есть такая запись: «В Петербурге, на Летнем дворе... почали бить сваи под каменное здание». По всем же данным сваи начали бить как раз на том месте, где стоял деревянный домик.
Каменный дом Петра в саду строил уроженец Швейцарии Доменико Трезини, тот самый архитектор, что, приехав в Петербург в год его основания, возвел Петропавловский собор, здание Двенадцати коллегий на Васильевском острове и другие, к сожалению, в большинстве своем уже исчезнувшие постройки. По приказу Петра Трезини сочинил и «образцовые» или, как бы мы теперь сказали — «типовые» проекты домов для петербургских жителей разных сословий: для «подлых», для «зажиточных» и «именитых». На образцовый дом для именитых похож и Летний дворец. Сохранивший почти без изменений свой внешний облик, он напоминает о простоте и строгости большинства ранних петербургских построек — «на голландский манир», с четырехскатной высокой крышей и рустованными углами.
Над входом во дворец, среди мортир, пушек, вражеских знамен и других трофеев, восседает древнеримская богиня войны и мудрости, покровительница наук и законов Минерва. Два Амура поддерживают над богиней, олицетворяющей военную мощь и триумф России, царскую корону. Этот самый большой и пышный рельеф сильно отличается от остальных, помещенных над окнами первого этажа вокруг всего здания. Там, в двадцати восьми прямоугольных рамах, перекликаясь с неспешными волнами Невы и тихой рябью Фонтанки, катятся могучие водяные валы и колышется мелкая морская зыбь. В родной стихии скользят и кружатся нимфы моря — нереиды, мчатся, трубя в раковины, тритоны, скачут резвые морские кони — гиппокампы с чешуйчатами рыбьими хвостами. Здесь же, среди волн или на берегах моря свершают свои подвиги древние боги и герои, напоминая тем, кто любуется рельефами, о доблести россиян.
В колеснице, запряженной гиппокампами, несется по волнам Нептун со своей супругой Амфитритой. Крепкий встречный ветер развевает ее легкий шарф; устремленные вперед кони преодолевают сопротивление ветра. В руках Нептуна символ его власти — трезубец, от удара которого рассыпаются скалы и поднимаются бури. Но отныне его гнев не коснется России: повелитель морей признал ее могущество.
На третьем рельефе Латона, жена бога Зевса, превращает ликийских крестьян в противных, скользких лягушек, за то, что они не дали ей утолить жажду. Разве не подобно ликийцам поступали шведы и их союзники, не давая России приблизиться к морским просторам, и не столь же сурово они были наказаны за свою дерзость?
Даже в таких, на первый взгляд бессюжетных рельефах, сделанных, казалось бы, всего лишь для украшения, как «Мальчик на дельфине» и «Спящий мальчик на дельфине», на самом деле, возможно, заложен глубокий смысл. Древние хорошо знали о тех чертах «характера» дельфинов, которые совсем недавно заново открыли ученые XX века: им было известно о дружелюбии этих симпатичных, умных животных, об их стремлении помогать в беде не только друг другу, но и людям, о том, как легко привязываются они, особенно к детям. Для древних дельфины были символом тихого моря и верной дружбы. Не появились ли и на стенах Летнего дворца изображения дельфинов с детьми, как олицетворение мечты о спокойном, мирном Балтийском море? Эти рельефы особенно хорошо выполнены. Если большинство других дробны, мелки по рисунку, а иногда и суховаты, то здесь все широко, мягко, плавно: пухлые детские тельца, мерное, ритмичное движение волн, фигуры дельфинов с причудливыми листьями вместо плавников и кончиков хвостов, с мордами, напоминающими «чудо-юдо рыбу кит» из старой русской сказки.
Петр очень любил свой Летний дворец. Даже после того, как был создан Петергоф, он проводил в нем много времени. В этом уютном удобном доме, не предназначенном для официальных торжеств и приемов, царь жил обычно с апреля до октября — ноября. В его небольших комнатах с невысокими потолками он чувствовал себя свободнее и непринужденнее, чем в огромных дворцовых залах. Видно, сказывались тут воспоминания детства, привычка к низким кремлевским теремам, к старому деревянному домику в селе Преображенском. Однако в целом покои Летнего дворца столь же мало похожи на сводчатые, душные, плохо освещенные кремлевские терема, сквозь слюдяные окошечки которых виднелись бесчисленные купола церквей и соборов, сколь несхожа была и жизнь их обитателей. Не торжественные церковные службы, не придворные церемонии и обставленные с восточной пышностью приемы иноземных послов занимали Петра; не до них ему было. Задуманные им грандиозные планы определили весь образ его жизни, ее лихорадочный темп.
Обычно он просыпался около четырех часов утра. Дубовые ставни в его спальне уже открыты, но за окном — хоть глаз выколи. По мелким стеклам ползут унылые капли дождя. В блестящих медных стенниках зажженные денщиком горят сальные свечи. Их неровный, трепетный свет озаряет потолок, на котором широко распростер свои угловатые, колючие, как у летучей мыши, крылья бог сна Морфей. Его голову украшает венок из маков, в руках — созревшие коробочки тех же цветов со снотворными семенами.
Щедро рассыпает сновидения парящая рядом женщина, а внизу, у ног Морфея, сладко спят амуры. Безмятежным покоем и тишиной веет от этой картины — плафона, от ее темных и теплых тонов.
Тепло и тихо в спальне царя. А за окнами тревожно шумят деревья сада...
В халате, в домашних башмаках и шерстяных чулках Петр входит в свой кабинет. Здесь все просто: обитые сукном стены, письменный стол, книги. Такие же дубовые ставни на окнах, что и в спальне. Только там и панели дубовые, а тут — из расписных голландских изразцов, таких, какие он видел в жилищах своих амстердамских друзей. Изразцами облицована и высокая двухъярусная печь с колонками посередине. Тот, кто впервые попадает во дворец, часами может рассматривать эти сине-белые блестящие картинки: корабли со спущенными или поднятыми, надутыми ветром парусами, ветряные мельницы, дома с крутыми крышами, чем-то похожие на сам Летний дворец, пастухов со стадами, медведей, диковинных птиц и многие, многие другие занятные сценки. Среди сотен изразцов панелей кабинета нет даже двух одинаковых.
Несмотря на ранний час, царя уже ждет с докладом кабинет-секретарь, Алексей Васильевич Макаров. Выслушав его, Петр просматривает новые переводы книг — по математике, механике, географии, артиллерии, садоводству... Книг в России издается теперь немало, и не только переводных, но и своих, русских. Да и как без них, когда открыты уже гимназия, Навигационная, Артиллерийская, Инженерная и Медицинская школы, Морская академия, когда уже мечтает он об отечественной Академии наук. Затем Петр правит корректуру «Ведомостей». Газета сейчас выходит значительно чаще, чем в 1703 году, и печатается не сложным церковнославянским шрифтом, а изобретенным им самим, простым и удобным для чтения. Иногда Петр успевает еще отредактировать главу из сочиняемой Макаровым «Истории свейской (шведской) войны». Читая описание недавних, столь памятных ему событий, он порой останавливается и делает на полях пометки. Его задумчивый взгляд невольно обращается вверх, туда, где на большом овальном плафоне, в окружении медальонов с амурами, несущими воинские доспехи и символы власти, богиня войны Минерва копьем поражает шведов. О близости долгожданного мира приятно напоминает лавровая ветвь в руках богини Славы.
Наскоро перекусив и натянув принесенный денщиком кафтан, Петр на ходу листает записную книгу: «написать в Англию капитан-поручику Синявину о найме людей, что с колоколами в воду ходят... Велеть во всех городах учредить богадельни для приема зазорных младенцев... Купить секрет, как кишки заливные делать... О заведении китовой ловли... О приискании на Немецкой земле комедиантов за большую плату... Написать Артемию Волынскому в Персию, чтобы отпустил купчину по Аму-Дарье реке, дабы до Индии путь водяной сыскать, и все описывая, делать карту... О химических секретах, как руду пробовать...» Сколько всего успеть надобно! В шесть часов, когда на улице еще тьма кромешная, Петр едет в Сенат или Адмиралтейство. Возвращается он только к обеду.
Обедают во дворце рано, в час пополудни. К этому времени в поварне дым стоит коромыслом. Торопливо стучат ножи по длинному во всю стену сосновому кухонному столу. На плите, в медном котле, кипят кислые щи, шипит на сковороде говядина, в духовом шкафу преет гречневая каша,— стряпают исключительно русские кушанья. Поварня чистая, опрятная, устроена «по последнему слову техники»: вытяжной колпак над плитой и стены выложены синими изразцами с белыми узорами, пол из каменных серых и красных плит, в углу водопровод с черной мраморной раковиной. Из поварни в столовую проделано окошко,— Петр любит, чтобы блюда подавались быстро и были горячими.
Столовая нарядно убрана, светлая, о четырех окнах и с дверью со стеклами, через которую можно выйти в сад. Над деревянными панелями мягко поблескивают и переливаются на свету золотистые шелковые обои с крупным узором из цветов и листьев. Как и во многих других покоях, потолок украшен живописной картиной — вставкой. На ней представлен «Апофеоз Петра», сложная аллегория, велеречиво прославляющая деяния и добродетели хозяина дома. Обеденный стол, стулья, обтянутые кожей, и поставец с посудой покрыты искусной резьбой, массивные, прочные, из дуба или красного дерева. В торжественных случаях на белоснежной камчатной скатерти сверкают серебряные блюда, вазы, ножи и вилки; в обычные дни пользуются оловянными. У каждого прибора бокал с царским вензелем и штоф венгерского либо французского вина.
За обедом идет непринужденная, веселая беседа, и не приведи бог кому-нибудь нарушить ее ехидством, бранью или ссорой: тотчас в наказание, «чтобы лишнего не врал и других не задирал», заставят осушить «большого орла» — огромный кубок с государственным гербом. А уж потом пеняй на себя, коль станешь общим посмешищем. Впрочем, как надлежит вести себя в обществе воспитанному человеку, знал в это время не только тот, кто успел побывать за границей. Чтобы научить молодых дворян приятному обхождению, Петр распорядился перевести и издать «Юности честное зерцало» — книгу, в которую, должно быть, заглядывали не только дворянские недоросли, но и люди постарше. Советы в ней содержались весьма дельные: в сапогах не танцевать, в обществе в круг не плевать, а на сторону, в комнате или в церкви в платок громко не сморкаться и не чихать, перстом носа не чистить, губ рукой не утирать, за столом на стол не опираться, руками по столу не колобродить, ногами не мотать, перстов не облизывать, костей не грызть, ножом зубов не чистить, головы не чесать, над пищей, как свинья, не чавкать, не проглотя куска не говорить, «ибо так делают крестьяне». Беда только, что без привычки не всегда легко следовать даже самым умным и полезным советам.
После обеда, когда Петр, по заведенному обычаю, ложится вздремнуть, во дворец начинают съезжаться сановники. Пройдя через выстланный мраморными плитками вестибюль и первый небольшой покой, они, в ожидании царя, располагаются в приемной — довольно просторной комнате, затянутой лазоревым шелком с желтым травяным узором.
Постепенно приемная заполняется зелеными гвардейскими мундирами, розовыми, синими, малиновыми кафтанами из шелка и бархата. Тут и там мелькают пышные пудреные парики и кружевные манжеты; на ногах у вельмож цветные чулки и башмаки с пряжками. Петр требует, чтобы придворные одевались богато и по последней западной моде. У многих через плечо голубая Андреевская лента, на груди сверкают усыпанные алмазами звезды и ордена — почти каждый из присутствующих имеет немалые заслуги перед отечеством. Здесь и первый русский фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, командовавший войсками под Полтавой, и генерал-адмирал Федор Матвеевич Апраксин, совершивший со своей армией героический переход с острова Котлин к Выборгу по льду Финского залива и разбивший шведов, тут и талантливые дипломаты: «умная голова, умевшая все сгладить, всякое дело выворотить лицом наизнанку и изнанкой на лицо», посол в Турции, а затем президент коммерц-коллегии, Петр Андреевич Толстой, вице-канцлер и сенатор Петр Павлович Шафиров, генерал-прокурор Сената Павел Иванович Ягужинский... Много талантливых, энергичных, преданных делу людей родила эта бурная эпоха жестокой ломки и грандиозного созидания.
Триумф новой, молодой России, ее творческую мощь и мудрость правления Петра прославляет плафон в приемной. Три парящие в облаках полуобнаженные женщины представляют царскую власть, религию и добродетель. Первая из них держит скипетр, над которым сияет «всевидящее око» государственной прозорливости, вторая — крест, третья — венец, награду добродетели. Вокруг порхают амуры. Изображенные в их руках или прямо на фоне неба предметы рассказывают о процветании страны: рог изобилия свидетельствует о ее богатстве, пальмовая ветвь напоминает о победах, несущих мир, глобус и чертежные инструменты — о совершенствовании наук и искусств.
Среди тех, кто, ожидая приема царя, любовался этим живописным панегириком его самодержавной власти, далеко не все были знатного происхождения. Ценя не «породу», а ум, энергию, отвагу, предприимчивость, Петр выделял и приближал к себе людей самого низкого рода. Так, например, Ягужинский, получивший за свои заслуги графский титул, по преданию, в детстве пас свиней, а генералиссимус русской армии, первый генерал-губернатор Петербурга Меншиков был сыном конюха. Человек ясного ума, от природы необычайно одаренный, солдат и военачальник, отчаянной храбрости,— казалось бы, во всем под стать Петру, он обладал неисправимым пороком: безмерной страстью к обогащению. Казнокрадством и взяточничеством не брезговали и другие сановники, но лихоимство Меншикова переходило всякие границы и приводило в бешенство Петра. Души не чая в своем «Данилыче», он, тем не менее, не раз уводил «светлейшего» из приемной в токарную, где, обезумев от гнева, до полусмерти избивал дубинкой, либо тем, что попадалось под его тяжелую руку.
На все руки мастер, в совершенстве знающий десятка полтора различных ремесел, Петр частенько проводил здесь вечерние часы неизвестно откуда бравшегося у него досуга. Сработать своими руками стул или модель корабля, самому выточить из твердой желтой кости люстру или изящную резную табакерку,— какое это ни с чем не сравнимое удовольствие — мастерить, строить, создавать!
В осенние вечера в токарной прохладно. Холодом тянет от одинарных оконных рам, ветер с Невы пробирается под дверью ведущей в сад, и леденит мраморные плитки пола. Не очень помогает и жарко натопленная изразцовая печь, самая большая и самая красивая во дворце: трехъярусная, с фигурным карнизом и колонками, из тонко расписанных глазурованных плиток. На белых изразцах синее море, синие волны, синие кораблики, на мачтах которых развеваются русские флаги.
Морские пейзажи украшают и стены над деревянными панелями. Среди картин, висящих сплошными рядами, больше всего кисти голландского художника Адама Сило, бывшего морского капитана. «Полезные для познания корабельного искусства», они особенно нравятся Петру.
Море, везде море... Будто это вовсе и не дворцовая комната, а капитанская каюта на хорошо оснащенном корабле. Гордость Петра—ветровой прибор, сделанный по его заказу в Дрездене придворными мастерами саксонского курфюрста. Это чудо механики и искусства стоит тут с 1714 года.
Три больших циферблата, заключенные в роскошную резную дубовую раму, показывают время, направление ветра, его силу и скорость. Для того, чтобы прибор действовал, в стене, около которой его поставили, прорубили два канала и пропустили через них тросы, соединившие два нижних циферблата (верхний — часы) с флюгером на крыше дворца. Вращаясь на ветру, флюгер приводит в движение их стрелки.
Рама ветрового прибора — подлинный гимн морскому могуществу России. Словно складки тяжелой царской мантии, падают по ее сторонам массивные резные драпировки. Могучие крылья орла охватывают верхний, часовой циферблат, а над ним, там, где, казалось бы, должна быть голова царственной птицы, на большой раковине возносится корона из ростр — отпиленных носов вражеских кораблей. В самом центре, между циферблатами, на крепко завязанном мешке, сидит властелин ветров, крылатый Эол. Стоит только ему приоткрыть мешок, как спрятанные там ветры вырвутся на свободу и натворят бед: не один корабль собьют с пути, а то и отправят на дно, в царство Нептуна, который также здесь изображен,— его голова в венке из водорослей и жемчугов выступает из нижней части рамы.
Токарная — как бы второй кабинет Петра. В ней он экзаменует возвратившихся из-за границы пенсионеров, дает аудиенции иностранным послам, беседует с корабельными мастерами, сочиняет воинские уставы и указы. На двери токарной собственноручная записка царя: «Кому не приказано или кто не позван, да не входит сюда.. . дабы хозяин хотя сие место имел покойное».
В верхнем вестибюле, как и внизу, две двери — одна против другой. Та, что направо от лестницы, ведет в поварню, очень похожую на нижнюю, та, что налево — в приемную Екатерины. Вообще по расположению и количеству комнат оба этажа одинаковы: в каждом поварня, темная комната и шесть жилых светлых покоев. Наверху приемная, тронная Екатерины, ее спальня, детская, танцевальный зал и кабинет. Убранство этих комнат наряднее, богаче, изысканнее, чем апартаментов первого этажа. Окружая свою вторую жену поистине царской роскошью, Петр будто старался заставить всех забыть о ее незнатном происхождении. Чего только не было в покоях Екатерины: обои из китайского шелка, затканного серебром и золотом, ковры и шпалеры, картины, живописные плафоны и наборные паркеты, мебель, инкрустированная слоновой костью и перламутром, заморские безделушки, венецианские и английские зеркала в рамах из красного и палисандрового дерева.
Обилие зеркал во дворце — важное новшество. Если в XVII веке они и встречались в богатых домах, то почти всегда висели закрытые деревянными створками или занавесками. Пользовались ими редко, только при крайней необходимости: смотреть в зеркало считалось занятием суетным и осуждалось церковью. В Летнем же дворце блестящие стекла многочисленных зеркал в дорогих рамах служили и прекрасным украшением комнат, и предметом чуть ли не первой необходимости. Теперь любят наряжаться, следят за своей внешностью: «Приятно было женскому полу, бывшему почти до сего невольницами в домах своих, пользоваться всеми удовольствиями общества, украшать себя одеяниями и уборами, умножающими красоту лица их и оказующими их хороший стан».
Среди зеркал Летнего дворца особенно выделяется своей изумительной резной ореховой рамой одно, то, что стоит сейчас в танцевальной. По сторонам его, на вершинах деревьев, сидят хищные птицы с изогнутыми клювами, а вокруг искусно вырезанные скульптурные изображения собаки, лани, зайца, охотничьих рогов, ружей. На прикладе ружья резная надпись: «Piter, 1710» —вместе с русскими мастерами над созданием рамы работал Петр. Вероятно, он сам и оставил на ней свою подпись.
Однако Зеленый кабинет интересен не только как предшественник Кунсткамеры, но и своим художественным убранством — это единственная комната во дворце, сплошь украшенная живописью. Ее стены, обитые деревом, окрашены в зеленый цвет и расписаны светло-серыми, золотистыми, розовато-серыми тонами. Здесь неоднократно повторяются вензеля Петра и Екатерины, орлы с коронами на головах, амуры, букеты, вырастающие из стилизованных ваз, гирлянды и лавровые ветви. Над обеими дверями комнаты, в прямоугольных рамах, изображены корзины цветов, стоящие на парадных, красных бархатных скатертях с золотой бахромой. Но сами цветы, яркие и пестрые, написанные с какой-то особой непосредственностью и безыскусностью, вызывают в памяти русские поля и луга, а не дворцовые оранжереи с изнеженными заморскими растениями.
Впрочем, то, что в росписи кабинета участвовали русские мастера, можно предположить и по четырем овальным медальонам в простенках, где с трогательным простодушием представлены аллегории четырех частей света: Европы, Азии, Америки и Африки (Австралия отсутствует, так как о ней тогда имели настолько смутное представление, что даже не включали в число стран света). Видно, художники, трудившиеся над отделкой кабинета, лишь понаслышке знали о далеких жарких краях, где вместо белоствольных березок растут пальмы.
А вот живопись на потолке Зеленого кабинета, прославляющая Екатерину, как мудрую правительницу, в виде богини Истины, совсем другая — парадная, официальная, точно такая, что и на остальных плафонах дворца. По своему характеру она близка работам голландского художника Георга Гзелля, кисти которого принадлежат плафоны в приемной Петра и тронной Екатерины. Не очень крупный живописец, Гзелль, исполняя картины для потолков Летнего дворца, прекрасно справился со своей главной задачей: возвеличиванием и прославлением царской власти. Но писать обнаженные тела, к тому же еще в сложных движениях и поворотах, он умел не слишком хорошо. Изображенные в небесах, среди облаков, фигуры на его плафонах по-земному тяжеловесны. Да и сами небеса низкие, плотные, плоские. В них нет легкости и воздушности, той иллюзии глубокого пространства, которой достигали лучшие художники во Франции и Италии, расписывая потолки дворцов и вилл.
И все же художественное значение плафонов Летнего дворца очень велико: они были одной из первых ласточек, возвестивших о появлении в России нового вида искусства — светской декоративной живописи, живописи, свободной от церковных влияний.
В годы, когда создавался Летний дворец, на невских берегах вовсю кипела работа: после разгрома армии Карла XII под Полтавой и взятия Выборга Петербургу больше не грозило внезапное нападение шведов. И уже не от случая к случаю, не урывками между ратными делами занимается Петр своим возлюбленным детищем. Связывая с ним свои надежды и мечты о будущем России, он с увлечением отдается строительству города. По-прежнему особое внимание уделяет Петр своей летней резиденции: по его мысли, она, как поздне́е и пригородные дворцы, должна была служить укреплению престижа русского государства. «Если проживу три года, — как-то сказал он, — буду иметь сад лучше, чем в Версале у французского короля». К работам в Летнем саду привлекаются крупнейшие архитекторы — Шлютер, Леблон, Земцов, лучшие мастера садоводства — Ян Роозен, Илья Сурмин и другие.
Большинство аллей Летнего сада, по которым мы гуляем еще и сегодня, — память о трудах Яна Роозена, бессменно работавшего здесь целых 13 лет, до самой своей смерти, совпавшей с годом смерти Петра. Но не думайте, что с тех давних пор в саду ничего не изменилось. Бог времени Сатурн, пожирающий дни, месяцы и годы, безжалостен. Его статуя, стоящая на главной аллее, словно напоминает входящим в сад о промелькнувших столетиях. Если бы мы с вами могли сейчас перенестись лет на триста назад и в погожий день посмотреть на Летний сад с высоты птичьего полета, то вместо сплетающихся вершин вековых деревьев, вместо волнующегося моря густой листвы перед нами, как на ладони, раскрылась бы необычная панорама.
Прямые, как по линейке вычерченные, пересекающиеся под прямым углом или расходящиеся лучами аллеи, огражденные гладкими, зелеными стенами. Кое-где, перекрытые сплошным сводом из ветвей и листьев, тянутся зеленые туннели. В квадратах и прямоугольниках между аллеями ровные ряды странных деревьев: вместо развесистых пышных крон их стволы венчают шары, кубы, пирамиды. Тут и там, на аллеях и газонах, мелькают темно-голубые, отливающие серебром пятна. Воды так много, что кажется, будто от удара трезубца Нептуна по глади Невы разлетелись во все стороны гигантские брызги, рассыпались по саду и засверкали зеркалами прудов, заискрились водоемами фонтанов. Только, как и все в этом саду, они потеряли свою естественную, неуловимо-капризную форму и превратились в правильные круги, овалы и другие геометрические фигуры.
От напора волн «Большой реки» его ограждает каменная стена. Специально для того, чтобы здесь могли приставать шлюпки, верейки и прочие суда «невского флота», в нее вбиты железные кованые кольца. От воды на берег ведут деревянные скользкие ступени.
У самой Невы высятся три длинные, прозрачные галереи; через них-то и попадают в сад. Две, что по бокам, — белые, из деревянных брусочков — трельяжей тонкой работы. «Промеж проходами тех галерей балясы токарные, над оными галереями по одному гербу российскому с короной... местами вызолочены». Центральная галерея, самая большая — «на столбах российского мрамора», украшена поверху балюстрадой из точеных столбиков. Пол в ней выстлан белыми и черными мраморными плитками, а потолок подбит холстом. Но первое, что здесь привлекает внимание, — беломраморная статуя прекрасной обнаженной женщины, стоящая на высоком пьедестале. Изящная и стройная, с чуть повернутой гордой головой, пленительная в своей наготе, древнеримская богиня любви Венера будто с удивлением смотрит на бледное северное небо, на неторопливо бегущие у ее ног волны реки. Волею каких судеб очутилась она в этой холодной и неприветливой стране, за многие тысячи верст от своей солнечной родины? Изваянная неизвестным древним скульптором, полтора тысячелетия пролежала она в желтоватой сухой римской земле, до тех пор, пока в начале XVIII века люди, рывшие котлован под фундамент для своего жилища, не извлекли ее и не вернули к жизни. Найденная «с отшибленной головой и без рук», она была куплена агентом русского царя в Риме Юрием Кологривовым и отдана им для приведения в порядок местному скульптору.
Весть о приобретении «мраморной статуи Венус» очень обрадовала Петра. Ведь это была первая настоящая античная скульптура, которая украсит его сад в новой столице. Но случилось непредвиденное — в те времена вывоз из Италии произведений античного искусства был запрещен папой римским. Поэтому римские власти, доведавшись о «втором рождении» Венеры, арестовали того, кто ее продал, а скульптуру отобрали у реставратора. Узнав о случившемся из полного отчаяния письма Кологривова, Петр послал ему на помощь еще одного агента — Беклемишева и ловкого дипломата Савву Рагузинского. Долго не удавалось им уговорить папу Климента XI и кардинала Оттобони разрешить увезти Венеру, но, наконец, хитроумному Рагузинскому пришла в голову блестящая мысль: в обмен на статую он предложил мощи католической святой Бригитты (они оказались у русских после взятия Ревеля). Тут уж папе, хочешь не хочешь, — пришлось согласиться, не мог же он ради какого-то языческого идола отказаться от мощей столь чтимой католической святой. Ни словом не упоминая о сей странной сделке, распорядился он «в угодность царю» подарить статую. Зато уж как заботился Петр о том, чтобы в целости и сохранности доставили ее в Петербург! Старательно упакованную в ящик, со всеми предосторожностями, везли ее по морям и рекам, через поля и леса, на кораблях и на специальном «каретном станке» с мягкими пружинами. Привезли и поставили в мраморной галерее царского «огорода», всем на обозрение и удивление. Но, по правде сказать, далеко не у всех вызывала она тогда восхищение. Не один приверженец старины, проходя мимо, потихоньку плевался и на чем свет стоит клял царя-антихриста, понаставившего в своем саду «голых девок» да «идолов поганых». А Петр не мог нарадоваться, не мог налюбоваться на свою богиню Венус и, чтоб вреда ей какого не причинили, велел ставить около нее «для охранения» часового из гвардейцев.
Так же старательно стригут и кустарник — желтую акацию, можжевельник, «бушбом» (самшит). Впрочем, последнего с каждым годом становится меньше — возить его из-за границы дорого и сложно, да и к чему, когда у себя, в России, есть столько красивых кустов, ничуть не уступающих заморским. Аккуратно подстриженные кустарники образуют высокие, порой достигающие двух-трех метров, зеленые стены. Уходящие в глубь сада перспективы обрамленных ими аллей напоминают дворцовые анфилады.
Самая широкая, центральная аллея начинается от «Венериной галереи». Ее бесконечная перспектива прерывается четырьмя площадками, над которыми вздымаются прозрачные упругие струи фонтанов.
На первой, Дамской площадке (здесь обычно бывает Екатерина со своими дамами), фонтан круглый из белого и черного мрамора, с одной высокой струей. На второй, Шкиперской, где стоят столы, за которыми Петр с мужчинами пьет пиво и играет в шашки, фонтан фигурный, облицованный мрамором и пудостским камнем. Над его бассейном взлетают и рассыпаются звонкой алмазной пылью девять водяных колонн.
Вокруг Шкиперской площадки четыре участка — боскета, огражденные зелеными стенами. Туда можно попасть через двустворчатые ворота из толстой железной проволоки. В боскете справа среди деревьев виднеется прекрасная венецианская статуя «с покрытым лицом», окруженная кольцом хрустальных струй, бьющих у ее подножия. Мраморное покрывало, закрывающее голову женщины, выполнено настолько искусно, что создается впечатление, будто ее строгое, с точеными чертами лицо проступает сквозь тонкую шелковистую ткань. Слева, в центре пруда, изящная беседка в виде китайской пагоды, сплошь покрытая резьбой, с золотым драконом — флюгером на крыше. В маленьких, как игрушечных, домиках, расставленных по берегу, живут редкие птицы — черные аисты, орлы, а также соболи, синяя лисица и большой еж.
По другую сторону площадки — еще один пруд. Стоящая там на островке беседка — любимое место уединения Петра. Вокруг островка по тихой, словно уснувшей воде скользят утки и гуси ценных, «царских» пород. Они настолько ручные, что охотно берут из рук крошки хлеба. Тут же миниатюрный кораблик с полной оснасткой; на нем совершает свои «кругосветные путешествия» царский карлик. Напротив, в густой зелени, мерцает позолота мраморного каскада. Тихо журчит по его ступеням вода. Где-то неподалеку радостно щебечут, заливаются на все голоса птицы. Заморские певуньи привыкли к неволе и весело порхают с ветки на ветку деревца, растущего в большой клетке из стальных прутьев.
Боковая аллея, идущая от четвертой площадки в сторону Фонтанки, ведет к нарядному прямоугольному павильону с куполом, увенчанным шестигранным фонариком, с колоннами и статуями. Это Грот, одно из самых любопытных украшений сада. Особенно интересен он внутри. Три его зала соединены между собой арками и убраны туфом — серым, ноздреватым камнем, перламутровыми раковинами, добытыми со дна Средиземного Моря, разноцветными камнями и толченым стеклом. В Гроте прохладно, влажно и тихо, как в настоящей пещере. Но вдруг в тишине Грота начинает звучать мелодичная, как звон серебряных колокольчиков, музыка: это включили фонтаны, и напор воды привел в действие водяной орган. Меж кусков туфа, из раковин и веток коралла, вырвались тонкие струи, забили фонтаны в мраморных чашах, сквозь ажурную влажную пелену засверкала позолотой статуя Нептуна, стоящая на огромной раковине, запряженной четверкой морских коней, в фонтане главного зала.
Во Втором саду, хоть он и считается хозяйственным, — в нем оранжерея, дом садовника, большой участок, засаженный фруктовыми деревьями и ягодными кустами, есть и беседки, и длинная крытая аллея, и фонтаны. (Один из них в середине Карпиева пруда.) Но, конечно же, самое примечательное во Втором саду—это «Лабиринт Эзоповых басен».
Вьются, изгибаются, перекрещиваются посыпанные песком дорожки... На каждом углу, в стриженых стенах кустарника, в трельяжных нишах небольшие бассейны, выложенные мхом и раковинами с Ильмень-озера. В бассейнах — фонтаны со свинцовыми позолоченными фигурами зверей и птиц; все в натуральную величину. Каких только мохнатых, пернатых и чешуйчатых здесь нет! И у всех из пасти или клюва бьет вода. Каждая из скульптур — иллюстрация к какой-нибудь басне древнегреческого поэта и почти каждая, в то же время, намек на современные события: Змий, грызущий наковальню, — Карл XII, тщетно пытавшийся победить русских, курица, защищающая своих цыплят от ястреба, — русская армия, охраняющая отечество от шведов, лев в клетке — побежденная Швеция и т. д.
Сколько же всего фонтанов в Летнем саду? Одни говорят, пятьдесят, другие, что больше. Может, конечно, преувеличивают, а может, просто точно не знают — ведь в саду все время что-то строят и перестраивают.
Блеск воды, бархатистая желтизна песчаных дорожек, бесконечно разнообразная гамма зеленых оттенков — от изумрудно-нежной листвы молодых лип до почти черного цвета елей... И повсюду, на аллеях, на залитых солнцем площадках и газонах, в глубине темных, выстриженных в зеленых стенах ниш, ослепительно-белые мраморные изваяния. Не так уж велика парадная часть сада, а там, между Невой и поперечным каналом, около ста пятидесяти статуй, бюстов, скульптурных групп. Купленные или заказанные по указанию Петра в Италии, они превратили его летнюю резиденцию в настоящий музей скульптуры.
Большинство «грудных штук» (бюстов) изображает королей, римских императоров, великих полководцев и государственных мужей древности. Польский король Ян Собесский и Юлий Цезарь, римский император, покровитель наук и искусств Траян и Александр Македонский... те, кто прославились своей мудростью и доблестью, те, с кем часто сравнивают современники русского царя. Не потому ли так приятно ласкают глаз Петра их суровые, мужественные лица? И тут же рядом совсем другой образ: задорно улыбающийся юноша — Вакх, с девически-мягкими чертами лица, воплощение беззаботной молодости и жизнерадостности. Бог вина и веселья, научивший людей виноделию, чуть повернул голову, увенчанную, как короной, венком из сочных листьев и спелых гроздьев винограда. Виноградная лоза спадает на его грудь, оттеняя своими изрезанными контурами тонко моделированные формы нежного тела.
Обольстительно красивые, прославляющие земные радости и наслаждения, античные боги и богини населяют все уголки сада. Живописность их поз, легкость и грациозность движений оживляют царящую вокруг геометрическую строгость прямых линий подстриженных кустов и деревьев.
Один из самых поэтичных мифов воскресил в своем произведении неизвестный скульптор XVII века. Плененный красотой Психеи, олицетворявшей в Древней Греции человеческую душу, бог любви Амур унес ее в свои владения. Но так как Психея не должна была видеть его лица, он приходил к ней только под покровом ночи. Однажды завистливые сестры уговорили Психею нарушить запрет: дождавшись, когда Амур уснет, она зажгла светильник. Капля горячего воска упала на грудь юноши и разбудила его. С тех пор Амур исчез. Много испытаний пришлось пережить Психее — человеческой душе, прежде чем она снова нашла в жестоком, полном опасностей мире Амура — любовь.
Скульптура в саду расставлена в строгом порядке: две статуи или два бюста нигде не стоят рядом, а обязательно чередуются. На перекрестках аллей, на площадках размещены статуи, объединенные одной темой, единым замыслом и композицией. Такие серии — обычно в них входит четное количество фигур что соответствует господствующей во всем саду симметрии,— составляют как бы связный рассказ с множеством подробностей и занимательных деталей.
...Ночь и утренняя заря, полдень и закат, сменяя друг друга, отмечают на земле извечный «круговорот суток». Об этом рассказывает лучшая скульптурная серия Летнего сада. В звездном покрывале, склонив голову, украшенную венком из цветов мака, стоит стройная молодая женщина —«Ночь». Глаза ее закрыты, лицо печально и задумчиво. Летучая мышь распласталась на пряжке ее пояса. У ног таращит свои круглые глаза неизменная спутница тьмы — сова. Сонной неподвижностью и тишиной веет от этой превосходной статуи, от ее плавных мягких очертаний и спокойной позы. Совсем иной изображена богиня утренней зари — Аврора. Юная и кокетливая, будто излучающая сияние света и свежесть раннего утра, она легко ступает по земле, рассыпая на своем пути цветы. В виде полнощекого юноши с горящим во лбу солнцем и с пучком стрел — солнечных лучей в руке представлен жаркий «Полдень».
Приобретая скульптуру для своего сада, Петр заботился не только об его украшении. Почти все статуи, выполненные по его прямому заказу, в аллегорический форме прославляют военные успехи России, ее достижения в науках, искусствах, в общественной жизни.
...Опираясь на угол стены, спокойно и уверенно смотрит с высоты своего пьедестала обнаженная женщина с чертежами, циркулем и лекалом в руках. Она олицетворяет зодчество, искусство, столь ценимое в новорожденном городе, которому суждено было стать сокровищницей его шедевров. Также в виде молодой женщины, облокотившейся на руль корабля, представлена Навигация. Она держит компас и карту северной части Европы с надписями: Norvegia, Svecia, Dania. Там, где должен быть обозначен Петербург, как символ жизни и процветания сияет солнечный диск. Эта статуя — как бы гордое напоминание о том, что корабли еще недавно сухопутной страны бороздят ныне морские просторы.
Но не быть бы Петербургу, не стать бы России могучей державой, не победи она в многолетней, кровавой битве. Вот почему двуликий Янус, Минерва, Беллона и другие древние божества, ведавшие бранными делами, занимают почетное место среди скульптуры сада.
Победе в Северной войне — Ништадтскому миру посвящена аллегорическая группа «Мир и Изобилие». Сидящая женщина с опущенным факелом — символом окончания войны — и рогом изобилия представляет Россию; она же олицетворяет изобилие, наступающее вместе с миром. Под ногами у нее военные трофеи: знамя, щит, пушка, барабан. Мир изображен в виде крылатой богини Победы с пальмовой ветвью в руках. Попирая издыхающего льва (изображение льва входит в герб Швеции), она венчает Россию лавровым венком. «Велик и тот, кто дает, и тот, кто принимает, но самый великий тот, кто то и другое совершить может» — гласит латинская надпись на картуше, который придерживает лапой обессилевший хищник. В этих словах великодушно отдается должное противнику, согласившемуся на заключение мира.
По случаю ли рождения Петра, Екатерины или царских детей? В честь ли годовщины какой-нибудь славной победы на суше или море? В память ли Ништадтского мира? — в Летнем саду отмечаются многие торжественные события. Во все эти дни в сад «позволено... всякому чину входить, кроме тех, кои в серых кафтанах, а паче с бородами, оных впущать запрещено« (для «серых кафтанов» и для солдат гвардейских полков угощение приготовлено на Царицыном лугу).
За праздничным столом в Венериной галерее царит хмельное веселье. Пьют всё подряд — русскую водку «крепыш», венгерское и французское вино, флинт — гретое пиво с коньяком и лимонным соком. А чтобы, упаси бог, никто трезвым не остался, четыре дюжих гвардейца носят по саду на носилках ушат с водкой. Сопровождающие их майоры наполняют внушительных размеров ковши, потчуют всех встречных, не исключая и дам, уговаривают выпить за здоровье царя. Отказываться не принято, хочешь не хочешь — пей, а заупрямишься, рискуешь, что содержимое ковша окажется у тебя на голове. К тому же хлебосольный хозяин позаботился у выхода из сада поставить часовых с приказом никого не выпускать.
...На Петропавловской крепости бьют куранты. Исполин гвардеец подходит к берегу реки и поджигает «летучую машину». По невидимой в темноте проволоке стремительно летит огненная фигура крылатой Славы. Приблизившись к баржам на Неве, где стоят щиты, приготовленные для «огненной потехи по плану фитильному», богиня прикасается к ним пылающим факелом. Скользя по фитилям, желтоватые языки пламени мгновенно очерчивают на темном бархате ночи гигантское изображение «государственного орла» России. На его распростертых крыльях светятся контуры Белого и Азовского морей, в лапе — панно с картой Каспия. Со стороны Петропавловской крепости, в колеснице, горящей цветными огнями, влекомой тритонами и дельфинами, появился Нептун. Подплыв к орлу, он вложил в его свободную лапу изображение Балтийского моря. Через несколько секунд на воде засветились голубым огнем прозрачные картины — транспаранты: под косым крестом Андреевского ордена, эмблемой русского военно-морского флота, — крепость Кроншлот и Петербург.
С фрегатов и галер, стоящих на Неве, грянул салют. Тотчас же с грохотом и шипением взвились в небо тысячи разноцветных ракет, рассыпались звездным дождем, сплелись в гирлянды и букеты. На свинцовой глади Невы вспыхнули ослепительные солнца, взметнулись рубиновые и изумрудные фонтаны, закрутились огненные колеса. От огней «в гору летущих и по воде плавающих» светло стало, как днем. Ликующие и праздничные озарили они «государевы чертоги», что стоят «над самыми быстринами Невскими.. . и всякое зрение к себе восхищающий превеселый удивительной красоты исполненный... вертоград (сад), художественными водометами орошаемый, всякими иностранными древами насажденный... цветами изпечуренный, столпами драгокаменными прославленный».
Меж каменных громад домов прозрачной, легкой стеной высится на набережной Невы знаменитая ограда Летнего сада. Ее строгость и ясность, ее величавая простота, как чеканный пушкинский стих. Она — одно из тех совершенных созданий, что определяют стиль Санкт-Петербурга, «строгую, стройную» красоту панорамы невских берегов.
«Столбы... из дикого морского камня» рубили на пустынных финских островах и по воде отправляли в Петербург. Однажды осенним штормом разбило судно, груженное восемью столбами. Обросшие раковинами и водорослями, и посейчас лежат они где-то на дне Финского залива.
Массивность и тяжесть гранита подчеркивают ажурную легкость железной решетки, выкованной на прославленных тульских заводах. Ее прозрачная черно-золотая графика особенно отчетливо выступает в ясные зимние дни, оттененная холодной белизной снега. Искрящийся на солнце, он сплошным мягким ковром покрывает аллеи и газоны, пышными хлопьями ложится на венчающие колонны вазы и урны, превращая их в фантастические сверкающие короны, легким белым контуром обводит тонкие черные копья и золотые орнаменты решетки. Ночью, когда мороз крепчает, на колоннах вырастает мохнатая изморозь и металлические звенья становятся пушистыми от инея. В филигранный серебряный узор сплетаются за ними ветви заиндевевших деревьев; заколдованным царством зимы кажется в такие ночи Летний сад.
Кто же и когда создал ограду Летнего сада? Как ни странно, по поводу первого вопроса единого мнения очень долго не существовало. Так же, как некогда семь древнегреческих городов оспаривали честь считаться родиной Гомера, так почти каждый исследователь архитектуры конца XVIII века отстаивал право «своего» мастера считаться творцом прославленного шедевра. Авторство ограды приписывали таким различным по дарованию, непохожим друг на друга зодчим, как Фельтен и Баженов, Валлен-Деламот и Петр Егоров. Сейчас, на основании некоторых косвенных данных и стилистического анализа, большинство ученых сходится на том, что этот гениальный замысел принадлежал Фельтену.
Соответственно предполагают, что Фельтен положил начало и созданию гранитной рамы Невы — ее набережных, пристаней, спусков к воде. Ведь появление ограды Летнего сада самым тесным образом связано с сооружением набережной на левом берегу Невы.
Но к моменту, когда ограда во всей своей красе предстала перед восхищенными жителями столицы, сам петровский сад был неузнаваем.
Еще при жизни Петра на берегах Невы и Лебяжьего канала, в еловой роще, построили второй каменный дворец для Екатерины. По своей архитектуре он несколько напоминал дворец самого Петра. В 1725 году рядом с ним, как раз против главной аллеи, архитектор Земцов возвел нарядное деревянное сооружение — «Залу для славных торжествований», предназначавшуюся для празднеств по случаю брака дочери Петра, царевны Анны, с герцогом Голштинским. Оба эти здания стояли перед галереями на специально для того подсыпанном и укрепленном берегу Невы.
Несколько позднее, в 1732 году, Варфоломей Растрелли построил на месте «Залы» Земцова одноэтажный деревянный дворец для императрицы Анны Ивановны. Дворец «с большим спуском к воде для барок и придворных шлюпок» отличался необычайно пышным убранством комнат и залов, которое было видно через зеркальные стекла его многочисленных окон. Растрелли сделал и парадный подход к новому дворцу со стороны Царицына луга. Переброшенный через Лебяжий канал подъемный мост вел к большому цветнику; справа открывался вид на возвышавшийся над вершинами деревьев мраморный амфитеатр с каскадом, по ступеням которого скользила вода. По сторонам каскада, декорированного статуями и апельсиновыми деревьями в кадках, находились две маленькие сцены, где во время придворных праздников разыгрывались пасторали. Напротив амфитеатра, в цветнике, бил многоструйный «Коронный» фонтан.
В эти годы за Летним садом плохо ухаживали. В соответствии с новой модой в нем перестали подстригать деревья, кроны их разрослись и образовали густую тень, скрадывающую четкость линий зеленых стен кустарника по краям аллей. Пострадавшую от времени и непогоды скульптуру одну за другой увозили на склады, а та, что оставалась на местах, зачастую также находилась в плачевном состоянии. Если при Петре статуи и бюсты служили образованию и просвещению посетителей сада, то теперь около них появились неграмотные, нелепые пояснения. Казалось, «они поставлены здесь, чтобы или дурачить глупцов, или развлекать тех, кто знает что-либо из истории»,— писал известный мемуарист Казанова, как-то гулявший по саду и с удивлением обнаруживший около бюста старика с длинной бородой табличку с именем греческой поэтессы Сафо, а у статуи старой женщины надпись «Авиценна».
Многое в саду было уничтожено при сооружении набережной. Тогда, вероятно, снесли все три галереи у Невы и второй каменный дворец (дворец Анны Ивановны разобрали еще раньше). В 1771 году последовал указ Екатерины II о «сломке и впредь не делании» трельяжных беседок и крытых аллей. Но самый страшный, непоправимый вред причинило саду наводнение, случившееся 10 сентября 1777 года.
Наводнение довершило то, что было начато разрушительной деятельностью людей и времени. После 1777 года из сада исчезли фонтаны и все убранство вокруг центральной площадки. Тогда же не стало поперечного канала и Лабиринта Эзоповых фонтанов; погибло много старых деревьев. Но, запущенный и лишенный большинства своих украшений, Летний сад постепенно приобретал новое очарование. Отделенный от набережной изумительной по красоте решеткой, он привлекал сочной зеленью газонов, задумчивой тишиной тенистых аллей.
«Придите в сад сей в майскую или июньскую ночь, когда царствует беспрестанный свет, придите сюда и сядьте под сим столетним дубом на берегу Фонтанки, тогда как вы дышите легчайшим, чистейшим воздухом, и ничто не нарушает беседы вашей с воображением...» — писал в начале девятнадцатого века журналист П. Свиньин.
Теперь это уже не был закрытый дворцовый сад, но гуляли в нем все же в основном те, кто принадлежал к петербургскому «высшему обществу». «До 10 часов утра,— рассказывает тот же автор,— встречаются здесь одни немощные, прогуливающиеся по предписанию врачей. От 10 до 12 бархатные лужки покрываются группами детей, прекрасных, как Рубенсовы и Рафаэлевы ангелы, резвящихся под надзором миловидных нянюшек и кормилиц! В два часа пополудни сцена переменяется — и большая аллея представляет прелести и великолепие под другим видом. Это час предобеденного гуляния петербургских красавиц».
Что-то очень знакомое есть в этих жанровых сценках, запечатленных одним из современников Пушкина. Как нечто много раз виденное и пережитое, они возникают в памяти одновременно с лирической и светлой, тревожной и страстной музыкой «Пиковой дамы».
Ежегодно летом в саду устраивали смотрины купеческих невест, собиравшие толпы любопытных. Зрелище это, вероятно, было действительно занятным. По обеим сторонам аллей выстраивались шеренгами купчихи с дочерьми, а мимо них прохаживались молодые купчики, выбирая себе невест. Так как женихов, в большинстве случаев, прежде всего интересовала не привлекательность девушек, а состояние их родителей, каждая мамаша старалась «показать товар лицом» — в пух и в прах разодеть свое чадо и навесить на него побольше драгоценностей.
С того времени, когда Летний сад снова вошел в моду среди петербургской знати, за ним вновь начали следить и ухаживать. Но 7 ноября 1824 года Нева опять совершила на него опустошительный набег. До сих пор на фасаде Летнего дворца, на высоте, почти доходящей до середины окна первого этажа, сохранилась бронзовая доска, отмечающая уровень воды в саду во время этого, самого страшного за все годы существования города, наводнения.
...Часовой
Стоял у сада! Караула Снять не
успели. Той порой Верхи
деревьев буря гнула И рыла
корни их волной.
Это — одна из грозных картин «злого бедствия», с такой гениальной силой запечатленного Пушкиным в «Медном всаднике», не вошедшая в окончательный вариант поэмы, но помогающая нам представить себе Летний сад в тот трагический для Петербурга день.
По пояс погруженный в воду дворец... Поверженные и разбитые статуи... Снова сломанные и вырванные с корнями деревья, снова завалы из бревен, мусора, могильных крестов. На набережной, возле самой ограды,— плашкоуты Троицкого моста; между ними — барка и решетка, приготовленная для нового моста через Неву. (До наводнения она лежала на Суворовской площади).
«Убранный великолепно» Кофейный дом и посейчас стоит на берегу Фонтанки. Перестроенный аритектором Карлом Росси из полуразрушенного Грота, этот небольшой павильон невидимыми узами связал старый сад с теми роскошными и строгими ансамблями, что выросли вокруг него в первой трети XIX века. Простота и ясность его архитектурных форм, лепные маски, гирлянды, венки на фасадах, его празднично-светлая желто-белая окраска — все уводит наш мысленный взор за границы сада, на улицы и площади города, созданные Росси и его современниками.
С творческой деятельностью Росси, мечтавшего перестроить весь центр Петербурга, придать ему единство и гармонию, связано и появление второй ограды Летнего сада, со стороны Мойки. В 1820-х годах, сооружая Михайловский дворец, Росси перепланировал весь прилегающий к нему район города, в частности, продлил Садовую улицу до Марсова поля. Тогда же был построен Пантелеймоновский мост, а через Летний сад сделан проезд (продолжение Пантелеймоновской улицы). Это и вызвало необходимость оградить сад, отделить его от проезда решеткой; проект ее выполнил архитектор Л. И. Шарлемань.
Конечно, вторая ограда Летнего сада по красоте и художественному совершенству не может сравниться с той, что стоит на набережной Невы. И все же она по-своему хороша, как хороши почти все петербургские решетки тех лет. Незыблемые ряды их копий и пик, их скрещенные мечи и щиты — словно доспехи доблести и славы «военной столицы». Тема военного триумфа звучит и в рисунке решеток близ висящих мостов через Мойку и Фонтанку, заставляя воспринимать их как нечто единое с оградой сада.
Издавна присущее русским зодчим уменье бережно относиться к тому, что было сделано их предшественниками, и, создавая новые ансамбли или прикасаясь к чужим сооружениям, перестраивая и дополняя их, «брать верный тон», не вносить фальшивых нот,— проявилось в такой, казалось бы небольшой, но очень ответственной работе Шарлеманя, как выполненные им завершающие звенья по сторонам невской ограды. Органически слившись с ней, эти полуоткрытые ажурные веера смягчают резкость перехода от четких вертикалей ее пик и колонн к мягко закругленным горизонтальным линиям расположенных рядом гранитных мостиков.
В 1827 году Шарлемань построил в саду павильон — Чайный домик, одно из немногих деревянных сооружений той поры, доживших до наших дней. Срубленный из бревен и обшитый досками, Чайный домик по своим архитектурным формам и украшениями не отличается от современных ему каменных зданий.
В скором времени против ворот новой ограды, около единственного сохранившегося в саду Карпиева пруда, появилась величественная ваза — урна из розового эльфдальского порфира. Стройная и гордая, достигающая вместе с темно-красным порфировым пьедесталом почти пяти метров в высоту, она похожа на обелиск, какие воздвигали в честь побед русского оружия.
Воспоминания... Они притаились в каждом уголке сада. Где-то здесь, около сонной глади пруда, настигли они Анну Ахматову:
И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.
А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.
...Вот проходит по саду мальчик Пушкин. Ожидая в Петербурге открытия Царскосельского лицея, он часто гуляет около петровского дома, где некогда бывал его прадед — «арап Петра Великого» Ганнибал. Иногда он приходит сюда с Пущиным, будущим однокашником и другом всей его недолгой жизни, которому судьба уготовила двадцать лет сибирской каторги за участие в декабрьских событиях 1825 года.
...Вот Пушкин уже зрелый человек, познавший славу величайшего поэта России и горечь жизни. В 1833—1834 годах он живет на Пантелеймоновской улице, в доме Оливье, «что против Летнего сада». Он ходит сюда запросто, в домашних туфлях и халате. На садовых скамейках он пишет, читает, дремлет. Но бывшая петровская резиденция для него не только место приятных прогулок. Его воображением владеет образ основателя города: он только что закончил «Медного всадника», с увлечением работает над «Историей Петра Великого». Атмосфера сада воскрешает образы минувшего, волнует творческую фантазию. «Последний — посмертный — бессмертный подарок России — Петра», он в этой атмосфере остро ощущает свою духовную связь с той Россией, начало которой положил Петр. Шутя он называет сад так же, как и Петр: «мой огород».
Много незримых следов, которые никогда не сотрутся, хранят аллеи Летнего сада. По ним проходили Тютчев и Гончаров, Гаршин и Куприн, Чайковский и Серов, Блок и Маяковский... Трудно, пожалуй, сказать, кого из тех, кто принадлежал к художественным, интеллектуальным кругам России, не видела Нимфа Летнего сада; кто знает, сколько здесь передумано дум, сколько родилось всевозможных идей и замыслов... Вероятно, поэтому кажется глубоко символическим то, что первый в городе памятник русскому писателю — Ивану Андреевичу Крылову появился именно в Летнем саду.
Словно прислушиваясь к шуму летящего времени, усталый и печальный, сидит на высоком гранитном пьедестале старый баснописец. Умудренный жизнью человек, он хорошо знает отношения людей и тот зачастую нехитрый механизм, что движет их поступками. Вокруг постамента разместились герои его басен — олицетворение пороков и страстей человеческих: «квартет», ворона и лиса, медведь, петух, волк и овца, лев... Исполненные по рисункам лучшего иллюстратора «Мертвых душ» художника А. Агина, они совсем как живые. Удивительное правдоподобие зверей на рельефах объясняется, конечно, еще тем, что делал их, как и весь памятник Крылову, прекрасный знаток животных скульптор П. К. Клодт, автор всемирно известных вздыбленных коней на Аничковом мосту.
Вообще, вторая половина девятнадцатого века не оставила о себе доброй памяти в Летнем саду. Именно тогда «одно из чудес мира» — решетка со стороны Невы изменила свой первоначальный облик. Причиной тому послужили следующие обстоятельства.
4 апреля 1866 года в четвертом часу дня на Дворцовой набережной у ворот сада собралась небольшая толпа прохожих. Ожидали появления царя, который почти ежедневно здесь прогуливался. Когда Александр II вышел из сада и направился к стоявшему на набережной экипажу, навстречу ему сквозь толпу протискался человек. Не торопясь он вытащил пистолет — грянул выстрел. Но стрелявший, студент Московского университета Дмитрий Каракозов, промахнулся. Несколько дней его допрашивали и пытали в казематах Третьего отделения, находившегося поблизости от Летнего сада, на набережной Фонтанки. Затем перевезли в Алексеевский равелин Петропавловской крепости.
3 сентября 1866 года, когда в Летнем саду еще зеленели липы, Каракозова казнили. А в память о «чудесном спасении священной особы царя» безжалостно изуродовали ограду. В центре ее, на месте главных, самых больших и величественных ворот, построили безвкусную мраморную часовню, двое же малых ворот, находившихся прежде против боковых аллей, перенесли и поставили рядом с часовней.
...Санкт-Петербург хорош всегда, в любую погоду и во всякое время года. Но каждый его уголок, каждый памятник имеет свою, излюбленную пору, когда он до конца раскрывается перед нами. Для Летнего сада такая счастливая пора — золотые дни осени. Расцвеченный ее парадными красками, он торжественно задумчив и величав. Перекликаясь с золочеными орнаментами ограды, жарко горят в прозрачном воздухе раскидистые кроны деревьев. Медленно, точно нехотя, падают, кружатся узорные листья. Бледно-желтые, янтарные, пурпурные, ложатся они на обнаженные мраморные плечи статуй, на гранитные постаменты; подхваченные ветром, пляшут на аллеях, шуршат под ногами.
По Неве, по Лебяжьей канавке, Мойке, Фонтанке неторопливо плывут листья Летнего сада.
Памятники, улицы, сады и набережные Санкт-Петербурга... Они никогда не были равнодушными свидетелями наших радостей и горестей, нейтральным фоном, на котором разыгрывались человеческие драмы и вершились судьбы истории. Они — часть нашей жизни. Вместе с нами они боролись, страдали и побеждали. Вспомните... Вспомните хотя бы только одну октябрьскую ночь семнадцатого года, как перешла на сторону восставшего народа Петропавловская крепость, как отчаянно сопротивлялся Зимний, какую всесокрушающую энергию излучал Смольный.
Вспомните Петроград первых лет революции. Опустевший, притихший, настороженный. Город с грязными улицами и ободранными домами. Город, в котором бесчисленное множество драгоценных произведений искусства, но нет хлеба и топлива. Вот тогда-то и попытались предприимчивые американцы заполучить чудесную ограду Летнего сада: они предложили правительству молодой Советской республики поменять ее на паровозы. И хотя для разоренной, сражающейся с интервентами страны каждый паровоз означал боеприпасы для фронта, хлеб для голодающих городов, ограду не отдали. А паровозы мы вскоре построили сами. И паровозы, и самолеты, и первые в мире звездные корабли. Воистину, как писал когда-то Тютчев: «Умом— Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать—в Россию можно только верить».
С первых же дней установления рабоче-крестьянской власти Советское правительство делало все возможное, чтобы сохранить памятники искусства и старины, уберечь их от разрушения и расхищения. Взятые под охрану государством, бывшие царские дворцы и летние резиденции превращались в музеи, в доступные для всех парки. Бесценным садом-музеем стал и Летний сад. Теперь о нем заботились сами жители города. Не раз приходила сюда на субботники молодежь двадцатых годов. Ведь дела в саду всегда хватает: надо было расчищать дорожки и аллеи, сажать новые деревья, перекапывать клумбы. Особенно много рабочих рук потребовалось после 23 сентября 1924 года, когда древнее Балтийское море сделало еще одну попытку вернуться в свои прежние границы, покинутые им около двух с половиной тысячелетий назад. В этот день на долю Летнего сада вновь выпало тяжелое испытание; казалось, Нева во что бы то ни стало решила смыть его с лица земли.
Не жалея сил, боролись ленинградцы с последствиями наводнения. В саду не только наводили порядок, но и начали работы по реставрации скульптуры и зданий. В 1931 году было решено восстановить в первоначальном виде большую ограду. Часовню разобрали, но так как найти снятые центральные ворота не удалось, вместо них поставили еще одно, дополнительное звено решетки; к нему прикрепили мраморную доску с лаконичной надписью: «На этом месте 4-го апреля 1866 г. революционер Д. В. Каракозов стрелял в Александра II».
Немало энтузиазма и самоотверженного труда реставраторов и музейных работников нужно было для того, чтобы привести в порядок здание, наполнить его подлинными вещами петровского времени, воскресить в его стенах дух давно ушедшей эпохи. Делалось это любовно и талантливо. Не случайно еще во время съемок одного из лучших советских исторических фильмов «Петр I», когда кропотливая работа по воссозданию Петрова дома фактически была только начата, Алексей Николаевич Толстой посоветовал исполнителю роли Меншикова, М. И. Жарову, переночевать в Летнем дворце, для того чтобы почувствовать аромат Петровской эпохи. Ночь, проведенная в жилище Петра, надолго сохранилась в памяти артиста. Позднее он рассказал о ней в своих мемуарах: «...меня отвезли во дворец одного. Раскинув на полу свой тулуп, я приготовил все ко сну, как в кадре ночной сцены Петра и Меншикова, когда, засыпая, они ведут разговор о России. Нарезал в деревянную чашку свой ужин, в настоящую петровскую бутыль перелил армянский "коллекционный", зажег свечи в шандале (подсвечнике) и, сев за стол у окна, ждал Симонова...
...Я сидел у окна и смотрел, как зачарованный. Окно угловой комнаты создавало для пейзажа естественную рамку, которая так удачно отрезала боковые современные здания, что передо мной представала как бы величественная панорама старого Петербурга. Таким я его еще никогда не видел.
Старые часы хрипло отстукали одиннадцать вечера, но было совершенно светло, и свечи горели только для настроения. В доме стояла исключительная тишина, даже не скребли мыши. Я очень устал, и хотелось спать... Уснул моментально. Но, как мне показалось, я так же быстро и проснулся от солнечного луча, который бил прямо мне в лицо. Потянулся, открыл глаза... Незнакомая комната, и стены, и окна со странными переплетами рам. Старые дамы, смотрящие на меня с портретов, и я, лежащий на полу в мундире... Все показалось мне сном, и, не желая терять его, упустить, я снова крепко зажмурил глаза».
...Весна 1941 года была в Ленинграде на редкость поздней и холодной. Только в конце мая деревья в Летнем саду покрылись нежным изумрудным пухом и в траве газонов тысячами маленьких солнц вспыхнули желтые одуванчики. Как и обычно, ленинградские дети плели из них венки, как и обычно, на садовых скамейках юноши и девушки готовились к экзаменам, мечтали о летних каникулах. Но лето пришло в Ленинград вместе с войной: 22 июня в городе был первый по-настоящему теплый день.
Раскрыл свои белые свечи каштан у Карпиева пруда, буйно зацвела сирень, запестрели клумбы на главной аллее. Казалось, старый сад живет своей обычной, мирной жизнью. Но это только казалось. Все больше и больше покрывалась его земля ранами траншей и щелей укрытий, из зеленой чащи кустов выглядывали стволы зенитных орудий, на широких аллеях маршировали отряды народного ополчения.
В те первые дни войны никто не мог даже допустить мысли, что враг так близко подойдет к Ленинграду, что городу предстоит пережить девятьсот трагических и героических дней блокады. Девятьсот дней, за которые на его улицы и площади обрушатся сто тысяч бомб и сто пятьдесят тысяч тяжелых снарядов. И все же ленинградцы сразу приняли все меры, чтобы защитить и сберечь сокровища своего города. Из Летнего дворца, как и из других ленинградских музеев, увезли в глубокий тыл почти все, что поддавалось перевозке. Мешками с землей и деревянными щитами закрыли памятник Крылову. Мраморные статуи бережно опустили в траншеи, засыпали их песком и землей; сверху на этих местах посеяли траву. Вскоре вся трава газонов сравнялась и, если бы не отметки, сделанные на планах сада, найти скульптуру, когда опасность миновала, было бы не так-то просто: в числе восьмисот тысяч ленинградцев, погибших в блокаду, оказались многие из тех, кто сохранил для грядущих поколений красоту Ленинграда. От голода умер и молодой скульптор Г. А. Симонсон, руководивший работами по спасению статуй Летнего сада.
Изрытые воронками фашистских фугасок газоны, будто в ужасе протянувшие свои черные ветви к небу деревья, иссеченный осколками гранит ограды... Таким был Летний сад в те грозовые годы.
«В белые блокадные ночи, — вспоминает Всеволод Азаров,— я служил на военном корабле, стоявшем у набережной, возле Летнего сада.
В саду тогда не было видно пленительно-наивных статуй Флоры, Антиноя, Утра, Ночи. Не было и лебедей на глади озера. А по обе стороны сада, вблизи прекрасной фельтеновской решетки, в первых этажах домов чернели бойницы. Соседствуя с вековыми деревьями, в небо устремлялись зенитки. А по городу — военному лагерю — словно проверяя ночные патрули и посты зенитчиков, суровая и тревожная, шагала фронтовая белая ночь».
Блокадный Ленинград...
Как зенитки ревут... В эти грозные ночи блокады Он
дороже мне стал, изувеченный, в дыме, в огне, С
опаленными порохом липами Летнего сада... Он в
строю боевом, как солдат на великой войне.
Разросшийся и возрожденный, шумит на берегу Невы старый сад — вечно живой памятник побед наших предков, свидетель и участник великой битвы. Его любят все — школьники и пенсионеры, влюбленные, поэты и художники. На его аллеях можно поиграть или отдохнуть, помечтать или побеседовать. В павильоне Росси — посмотреть выставку, послушать концерт.
Знакомя с отечественной историей и культурой, «огород» Петра I и в наши дни продолжает служить просвещению и образованию. В нем обязательно бывает каждый, кто приезжает в Санкт-Петербург. Даже если он приехал не впервые. Если приехал всего на несколько дней. В немеркнущие июньские ночи сюда, на набережную и в сад, по установленной ими самими традиции, приходят выпускники школ, чтобы, прощаясь с детством, еще раз полюбоваться своим бессмертным городом.