Герб Новгорода
/ Главная / Города России / Новгород
Господин Великий Новгород... Для каждого русского в славном этом имени звучит память о доблестном прошлом нашего народа, его воинской славе, гражданской самостоятельности, о совершенном искусстве его зодчих, дерзкой отваге мореплавателей, о нравственной чистоте просвещенных летописцев и схоластов, о деятельной предприимчивости его торговых людей, об изысканности изощренных изографов, о мастере Петре и Феофане Греке, об Александре Невском и о светлой мечте декабристов, олицетворенной в утопии вечевой новгородской республики. И хочется повторить гордо — Гражданин Великий Новгород!
Нашему плаванью не хватает медлительности и постепенности смены картин, но зато панорама вертится быстро, как в кинематографе. Ежесекундно меняются ракурсы, словно приноравливая неповторимое зрелище древностей к ускоренному восприятию современного человека. Справа по борту, где-то на горизонте, там, где над серой равниной воды чуть поднимается зеленая полоска берега, от солнечного луча, пронзившего груду высоко взбитых облаков, желтой искрой вспыхивает гладкая стена храма. Умелые, понимающие красоту родной природы зодчие выдвинули его сюда, к устью Меты, впадающей в озеро. И, как огонек маяка, первым встречал плывущих «снизу» кормчих Никола на Липне, святой Никола — покровитель всех странствующих и путешествующих.
Издалека неразличимы мягкие формы маленькой церкви, но в четкости силуэта, который хорошо читается на довольно большом расстоянии, открывается главное и едва ли не самое драгоценное свойство русских зодчих: умение органически слить найденное в природе и созданное человеком в единое художественное целое.
Много преданий было связано с этим местом — и добрых, и недобрых. Недаром, проплывая мимо молчаливого лесистого холма, бросали мореходы серебро в Волхов, благодаря за удачу загадочного покровителя или задабривая наперед гневного славянского бога. Сюда, к горюч-камню, обидевшись на новгородцев, трижды приходил гусляр Садко, здесь играл он нежно на своих гуслях-яровчатых, пока не «всколыбанилась» вода в Ильмень-озере и не показался морской царь, посуливший Садко из своих богатств рыбу-золотое перо.
Так или не так, но археологи в конце сороковых годов раскопали здесь святилище Перуна. Под несколькими более поздними наслоениями открылось величественное сооружение: круглая тридцатиметровая площадка, окруженная широким шестиметровым рвом. В самом центре ее была вырыта яма для толстого столба — здесь высился деревянный идол с золотыми усами. Если посмотреть сверху, то площадка представляет не просто круг. Ров, полукружиями очерчивающий ее, рисует восьмилистник, похожий на те магические цветы, что поверьями связываются с волшебной силой Перуна.
Чуть ниже Перунского скита, по левому же берегу выстраиваются белые стены Юрьева монастыря — надежный заслон Новгорода и его первый царственный привет плывущим с юга корабельщикам. Быстро меняется конфигурация бегущего мимо прямоугольного монастырского городка. Даже не смотришь на проемистую вертикаль поздней колокольни. За синими куполами чудится белокаменная стать Георгиевского собора.
А справа уже наплывает Рюриково городище —древнее гнездо Новгорода. Еще и сейчас после весенних разливов находят на его подмытых откосах княжеские свинцовые печати. Как страшный своей беспощадной тупостью призрак войны, на вершине городищенского бугра маячат развалины древней церкви. Шесть веков простояла она над Волховом, видела много, много выстрадала. И временем освящены были казавшиеся незыблемыми стены. Пока не подступили сюда враги, самые жестокие изо всех тех, каких знала наша долгая и нелегкая история. Здесь по верному Волхову проходил передний край обороны. И, может быть, жив еще где-нибудь в сытом логове тот фашистский наводчик, что прицельно и холодно бил по Рождественской церкви на Городище, руша славные стены. Едва ли для него это был просто ориентир, фашист целился в нашу славу и гордость. Рухнули своды, но выстояли стены и теперь, как вскинутые руки, поднимаются руины из выросшей на месте боев зеленой чащи осокорей. Русский ученый В. Лазарев написал уже после войны книгу об искусстве Новгорода. Любовь к новгородской старине ему передал другой русский ученый — Д. Айналов. Для русской культуры, для поколений русских ученых Новгород был и остается святыней. Когда Лазарев писал горькое предисловие к своей книге, Новгород лежал в руинах. Но ученый не мог смириться с этим. Он по-прежнему видел перед собой фрески Болотова, Ковалева и Спас-Нередицу, хотя они безвозвратно погибли. Для русского сердца было невыносимо признать трагическую утрату. Так, любящий человек не в силах представить себе навсегда ушедшего во власти тления. Он все видит его перед собой живым и прекрасным.
«Ракета», сбросив скорость, подходит к дебаркадеру «Кремль» медленно, с почтительно приглушенными моторами. Поэтому по правому берегу неторопливо отсчитываются арки торговых рядов, из-под которых, непрерывно сменяя друг друга, проглядывают тесно столпившиеся храмы торговой стороны. Но вот причал. На сторожевом катере ударили склянки, и чудится на миг, что это подала голос стоявшая некогда на валу колоколенка, предвестница Софии Новгородской. А «кде святая София, ту Новгород»...
Есть и другой путь в Новгород, не с его парадной, а с окольной стороны. От Луги до Новгорода не будет и ста километров. Но чтобы преодолеть их паровичку, который тащит наш состав из пяти зеленых, как лягушки, дачных вагонов, нужно часов пять. Кажется, можно соскочить с подножки и сходить за грибами в лесную чащобу.
Неторопливый перестук колес, монотонность простирающейся за окнами зеленой равнины, перебиваемой только желтыми пятнами солнечных полян да зеркальцами темных озер, настраивают на сказочный лад. Так и ждешь, что за окном вагона вот-вот покажутся ярусы и башни древнего города, какие бегло рисует привычная рука художника-мультипликатора. И когда вместо этой буколической феерии, резко оборвав полосу лесов, навстречу поезду выбегают прямоугольники шлакоблочных домов и целая толпа рукастых, решетчатых кранов, ей- богу, на миг наступает неловкое разочарование. Это подспудное неудовольствие сохраняется, и пока идешь по привычно оживленной площади с новым вокзалом, автобусной станцией и такси. Академик Щусев составил после войны проект восстановления и реконструкции разрушенного Новгорода. Во всех новых путеводителях об этом проекте говорится с почтительной деликатностью. Но думается мне, что именно этой деликатности и почтения к старине не хватило ни архитекторам, ни строителям. Город застроен унылым желтым домьем, по стилю, если здесь уместно поминать стиль, совершенно чуждым русскому духу.
Все это я попробовал изложить как-то новгородской старожилке. Но в поспешном раздражении своем я не заметил ту гордость, с которой спросила меня старая женщина о своем поднятом из руин городе. Помолчав, она рассказала мне о том, как вернулась сюда ее семья сразу после освобождения. Как рыли землянки в древнем городском валу. Как плотницкие артели круглые сутки не выпускали топоров из рук, ставя бревенчатые дома для слетавшихся на родное пепелище новгородцев. Три года разбирали завалы и восстанавливали кирпичные коробки. В городском музее висят фотографии: первый автобус, пущенный в мае 1944 года, а вместо взорванного моста — речной трамвай «Экстра» с высоченной дымящей трубой. Да что дома! Есть другое, вот цифры: расстрелянных — шесть тысяч пятьсот тринадцать, повешенных — четыреста тридцать, умерших от истощения — четыре тысячи пятьсот восемьдесят один, убитых при бомбежках — три тысячи шестьсот девяносто девять, угнанных в рабство — сто шестьдесят шесть тысяч сто шестьдесят семь, погибло в лагерях — сто восемьдесят шесть тысяч семьсот шестьдесят человек. Всех нужно помнить. Всех до одного.
Это все нужно помнить, когда идешь теперь по просторным улицам и площадям возрожденного Новгорода, когда смотришь на оживленную толпу студенческой молодежи, удивительно современной, смеющейся, красивой, когда протискиваешься сквозь разноязыкую толчею туристов, со всех концов света приезжающих сюда на поклон. И уверен я, что изумляются они не только прекрасным древностям новгородским, но и той поразительной жизнестойкости нашего народа, которая видна здесь в лице каждого встречного человека, и в целых кварталах с сотнями и сотнями новых домов, и в той любви, с которой восстановили и берегут русские люди свои великие духовные ценности. На площади Победы стоит памятник Ленину. Весь его постамент иссечен пулями и осколками. Имя вождя расстреливалось прицельным огнем. Но выстоял, выжил камень и стал он еще одним священным символом Великого Новгорода.
Клич «Где святая София, там и Новгород», принадлежавший Мстиславу Удалому, надолго стал гордым утверждением новгородцев.
Во все века София была символом величия, блеска и силы сначала княжеской власти, затем феодальной республики. Она всегда была становым хребтом города. Поэты сложили о Софии много стихов, но, пожалуй, ее образ удался лишь Всеволоду Рождественскому:
Я знаю: храма белый камень
В струистой солнечной пыли,
Когда-то созданный рабами,
Свободно вырос из земли.
И не парчою ветхой славы,
Он утром солнечным покрыт,
Он, словно шлем, надвинул главы
И стены выставил, как щит.
Он весь — тугая соразмерность,
Соотношение высот,
Асимметрия, тяжесть, верность
И сводов медленный полет.
Древние стены Софии и вправду были сложены из природного «выросшего из земли» камня. Речная волховская известковая плита послужила первым строителям превосходным материалом. Ее прочность, фактура и цвет надолго определили внешний облик новгородских храмов. Небольшим усилием воображения можно легко восстановить внешний облик святой Софии, так, как реконструируют его ученые по новейшим исследованиям, археологическим изысканиям.
Полукруглое покрытие «по сводам» и высокий разбег полукруглых абсид подготавливают глаз к восприятию самого прекрасного в Софии — ее могучего пятиглавия. Четыре тесно поставленные главы окружают центральный купол. В нем нет подчеркнутого вертикализма, нет взлета, отрыва от всего архитектурного массива. В его весомой стройности скорее чувствуются утверждение, земная тяжесть, чем бестелесный порыв к небесам.
Главы собора отсвечивают тусклой синевой. Испокон кровля Софии и ее четыре малые главы покрывались свинцовыми листами, а в самом начале пятнадцатого века главный купол был украшен позлащенной медью. И с тех пор, даже еще и сейчас, когда хотят рассказать, каким был шлем древнего русского воина, просто говорят: таков, как золотой верх святой Софии. Когда входишь внутрь храма через его северный или южный портал, сразу открывается значительность внутреннего пространства, центрированного подкупольным перекрестием. После белизны залитых солнцем наружных стен здесь поначалу кажется немного сумрачно. Но нужно вспомнить, что сейчас стены обнажены, и потускневшие росписи словно впитывают скудный, пробивающийся из-под недосягаемо высокого купола свет.
А раньше каждый ненароком упавший луч дробился на мириады блесток в золотом убранстве, в парчовых ризах, горел в звучном самоцветье икон. Всякий закоулок озарялся мерцанием лампад, желтым сиянием свечей. Игра и подвижность света были, вероятно, особенно эффектны при общей затененности интерьера и, может быть, на это и рассчитывали, создавая арену для пышного церковного зрелища, искушенные древние зодчие.
Велика София Новгородская. Бродя по пустынному храму, я замечаю человека, который, низко пригибаясь к полу, вымеряет длинной размеченной картонкой протяженность подкупольных столбов, простенки, ниши. Мы разговорились. Человек этот — новосибирский архитектор, по- новому составивший шкалу мер и весов, применявшуюся в Древней Руси. В обмерах старых сооружений он ищет практическое подтверждение своим умозрительным выводам. К своей радости, он всюду находит кратные величины.
Точный обмер показал, что если пролет центрального корабля Софии Константинопольской — прообраза ранних славянских храмов — равен шестидесяти царским (святым) локтям, то уже в Софии Киевской он уменьшен до пятнадцати локтей: Киевская София в четыре раза меньше Константинопольской. А поперечник центрального корабля Софии Новгородской еще уменьшен: он равняется уже двенадцати локтям и составляет точно одну пятую константинопольского храма. Из этой строгой последовательности ясно выступает почтительное отношение не только к главенствующей церкви, откуда было воспринято христианство, но и к Киеву, от которого первые столетия зависел Новгород и митрополит которого благословлял новгородского епископа.
Раскопки в южной, Мартирьевской паперти и в других местах храма показали, что современный пол, перестилавшийся несколько раз, намного выше первоначального. Изыскания открыли и старую мозаику, набранную из желтой, зеленой, коричневой и черной смальты. Мозаикой было, вероятно, украшено не только находящееся, в алтаре горнее место, но и предалтарные столбы и даже пол. Один из аркбутанов (конструкция, впервые на Руси примененная в Новгороде и перенятая отсюда Киевом) долгое время прикрывал в южной части собора древнейшую, теперь раскрытую роспись. Подлинный двенадцатый век глядит со стен огромными глазами святой Елены. Графологический анализ имеющейся на фреске надписи позволяет предположить здесь авторство не только русского, но именно новгородского художника.
По широкой парадной лестнице поднимаюсь на второй этаж, на хоры храма. Лестница, как часто говорят,— «легкая». Ее идущие винтом ступени достаточно широки и невысоки, они часто перемежаются площадками. По этой лестнице можно было не функционально «подняться», а торжественно «восшествовать», что и делала новгородская знать, всходя на хоры во главе с князем и княгиней. А на лестнице оставалась толпиться челядь. И какой-нибудь скучающий во время долгой службы Яким «стоя усне, а лба о камень не ростепе». Эту вольнодумную запись (бесценное граффити) процарапал на стене насмешливый товарищ Якима, не угадывая того, как обрадует она спустя много веков почтенных ученых, которые будут искать в ней сокровенный смысл и издавать ее в толстых фолиантах.
По мере нарастания в храмах византийской пышности службы расширялся иконостас, приобретая традиционно каноническую схему. Центральным ярусом иконостаса оставался Деисус, умноженный фигурами архангелов, апостолов и отцов церкви. Над Деисусным чином протянули ярус икон с изображением двунадесятых праздников, в которых повествовалось о главных событиях земной жизни Христа. Выше располагались евангелисты-проповедники христианского учения. Композиционным и идейным стержнем оставалось изображение Христа, а весь иконостас, в какой-то мере заменивший в позднейшее время повествовательность настенных фресок, вседневно напоминал о тайне искупительной жертвы бога-сына.
В новгородском музее хранится редчайшая икона XI века «Петр и Павел». Пока я благоговейно стою перед ней, скользя взглядом по тонким, цвета потемневшей кости, ликам, упиваясь неповторимой синевой апостольских одежд, мне вспоминается Василий Кириков, тихий и милый человек, которого я месяц за месяцем наблюдал в Реставрационных мастерских склонившимся над этой знаменитой иконой, распростертой на столах. Долго-долго, изо дня в день, тонким пинцетом талантливый реставратор собирал крупицы красочного слоя, освобождал из-под какого-то пухлого коричневого нароста драгоценную древнейшую живопись. Реставратор работал, а в музеях и институтах Москвы, Санкт-Петербурга, Новгорода волновались ученые, как волнуются близкие за жизнь человека во время долгой и тяжелой операции — будет ли жить? Вспоминаю, как Игорь Эммануилович Грабарь, едва сбросив шубу и на ходу поздоровавшись, первым делом бежал к столу Кирикова, и, только убедившись, что все идет как надо, шел к своему любимцу — серебристо-голубому «Фебу-лучезарному» Валентина Серова, который восстанавливала Анна Кондратьевна Крайтор.
Я со всем почтительным восхищением отношусь к работе археологов, однако, стоя перед возрожденным «Петром и Павлом», не могу не обидеться за реставраторов. Публикация каждой реалии, извлеченной из земли археологом, сопровождается ссылкой на того или иного ученого. Но ни в одном музее, где выставлены сотни и сотни возрожденных, спасенных, сохраненных, воссозданных исторических и художественных памятников — шитья, икон, старой керамики и металла, редкостной резьбы и многого другого, нигде ни разу я не встретил упоминания имени реставратора, подарившего нам эти неоценимые сокровища культуры. Несправедливо и неблагодарно!
Но вернемся в Софию. На хорах, в северном приделе, в нескольких помещениях располагалась богатейшая софийская библиотека. Здесь из века в век трудолюбивые монахи вели летопись, являющуюся часто единственным свидетелем событий тех далеких времен. София, в какой-то мере, разумеется, была центром грамотности. Некогда, по велению Ярослава, при храме обучалось триста детей, что по тем временам было весьма много.
Над южным приделом располагалась ризница. Здесь не только хранились церковные ценности тончайшей ювелирной работы, которые теперь можно увидеть в витринах новгородской Грановитой палаты, здесь же работали мастера, расшивая скатным жемчугом и золотом тяжелую парчу, огранивая каменья для пышного церковного убранства.
В юго-восточном углу, между полом ризницы и потолочным сводом диаконника, так что не угадать пустоты, был устроен обширный тайник, где хранилась новгородская казна. Тайники были устроены и в стенах лестницы. Доискиваясь, где спрятаны сокровища, Иоанн Грозный, как передает сказание, стал пытать ключаря и пономаря, но ничего от них не добился. Тогда, вероятно, узнав тайну от других, царь велел проломать стену и оттуда хлынул поток серебряных слитков в гривну, в полтину и в рубль. Нагрузив, как говорят, двести возов, Грозный увез сокровища в Москву.
Много художественных ценностей хранит София Новгородская, одна из них — всемирно известные Сигтунские врата (иногда именуемые Корсунскими), редчайший образчик магдебургского литья середины двенадцатого века. Эти врата несомненно попали в Новгород в качестве военного трофея и были поднесены победителями в дар святой Софии. Трофейный характер врат подтверждается самими шведами. Так, в 1616 году главнокомандующий шведских войск доносил государственному канцлеру о известных вратах новгородского храма, «что они некогда были взяты из Сигтуны».
Издавна для русских земель Новгород был своеобразным «окном в Европу». Когда говорят о знаменитом пути «из варяг в греки», подчас не учитывают, что этот длиннейший путь, изобилующий порожистыми реками и волоками, редкие суда проходили весь целиком. Путь «из варяг в греки» состоял из нескольких этапов. Северную его часть обслуживали, здесь вполне уместно это выражение, новгородцы.
Плавали русские мореходы на ладьях, выдолбленных из стволов гигантских деревьев. В дремучих северных лесах росли исполинские дубы, осины, осокори, липы. Срубив дерево, его обтесывали, придавая ладьеобразную форму, выдалбливали и выжигали сердцевину ствола. Затем колоду распаривали и распирали изнутри кольями.
Был и другой способ, он требовал нескольких лет: выбранное для лодки дерево оставляли на корню, делая в его стволе длинную трещину. Трещину постепенно расширяли и затем, срубив гиганта, окончательно выделывали из него челн. К борту выдолбленной колоды набивались отесанные топором доски и получалась «ладья заморская», на которой впору было отправляться хоть и за моря. Русские суда, помимо провианта и боевого припаса, вмещали 40—60 воев. Ладьи были легки и подвижны, способны идти как под парусами, так и на веслах. Они легко проходили речные пороги и были устойчивы на крутой морской волне. На этих-то судах отправлялись за моря предприимчивые русские торговые люди, иной раз, когда приспеет нужда, не брезгуя бравшиеся и за меч. Так пришлось и в 1187 году, когда очень уж начали нажимать иноземцы, стремясь изгнать новгородцев из Балтийского моря. Поход на шведскую столицу Сигтуну был нелегким делом, он был по плечу только хорошим мореходам. Защищенная высокими стенами Сигтуна стояла в трех десятках километров от открытого моря, к ней между скал и болот вел извилистый фарватер, прикрытый укрепленными замками. Несмотря на все это, шведская столица была взята, разрушена и сожжена до основания. Об этом походе ничего не говорится в русских летописях, он упоминается в шведских хрониках, да хранит рассказ о нем старинное народное предание. Зато в Софии Новгородской есть загадочные «Сигтунские врата» — боевой трофей, свидетельствующий о силе и славе новгородских воинов и мореходов. Северные скандинавские сказания уже в девятом веке называли Русь «Гардарикией», что значит «страна городов». И западные и арабские источники указывают на наличие у восточных славян большого числа городов. Подсчитано, что в девятом и десятом веках на Руси стояло двадцать шесть городов. В следующем одиннадцатом веке к ним добавилось еще шестьдесят два, в следующем двенадцатом — еще сто двадцать, а в первую треть трагического для Руси тринадцатого века, до губительного монгольского нашествия, прибавилось еще тридцать два города. Действительно — «Гардарикия».
Новгород принадлежит к числу самых древних и славных русских городов. Он издавна известен под именем Славии — арабам, как Хольмгард — скандинавам, как Немогард, или Невогард — византийцу Константину Багрянородному.
Изначалье Новгорода теряется в веках, но предположительно его основание относится к седьмому-восьмому векам. Словообразование «Новый город» внесло в ряды ученых смущение: по отношению к какому «старому» был отстроен «новый» город. По этому поводу высказан ряд гипотез, каждая из которых имеет своих сторонников, приводящих убедительные аргументы. Одни считают, что Новгород назван так по отношению к Старой Русе, другие — Старой Ладоге, третьи,— что так названа новая обстройка старого городского поселения, четвертые,— что он поименован так по отношению к древнему Рюрикову Городищу. Некоторые из этих предположений уже оказались несостоятельными, другие еще ждут своего подтверждения. Один из исследователей, набирая аргументы в пользу Старой Ладоги, вдруг оговорился, приводя знаменательную древнюю пословицу: «Обойти всю Русу и Ладогу». Не наталкивает ли одновременное упоминание двух городов, соперничавших между собой за прародительство Новгороду, на мысль, что он явился «Новым городом» не по отношению к какому-нибудь одному из них, а к обоим сразу? Не резонно ли предположить, что Новгород был устроен разумными и предусмотрительными нашими предками у истоков Волхова между двух старых укрепленных городов, фланкировавших его, что вполне в духе старорусской градостроительной традиции? Несомненно, что нынешний кремль отстроен на месте крепостных валов и стен древнего Детинца. На открытом участке стены между круглыми Митрополичьей и Федоровской башнями видно, как постепенно наращивалась мощь укреплений, приспосабливаемых к «огневому бою». Нынешний свой вид новгородский кремль приобрел в позднейшие века, прочно укрепленный и затейливо обстроенный заботой московских властелинов.
Пискупля улица приводит в северную часть кремля, где к западу от Софии размещались сильно перестроенные сооружения Владычного двора — резиденции фактического властелина Новгорода, хозяина «Дома святой Софии» архиепископа.
Наиболее интересным фрагментом старины, о котором подробно рассказывает любой путеводитель, является здесь Грановитая палата. Интересна она не столько архитектурой, сколько собранными в ней сокровищами ювелирного мастерства, да тем, что именно тут объявил Иван III о присоединении Новгорода к Москве.
Негладко проходило это присоединение: в одной из витрин стоит посох архиепископа Пимена, возглавившего когда-то боярский заговор против Москвы. Когда заговор был раскрыт, Пимен в отчаянии и гневе так хватил посохом об пол, что одна из вправленных в него круглых хрустальных бусин приняла угловатую форму.
В Грановитой палате собирался высший орган боярской республики «Совет господ». Тут отправлял свои дела владычный суд. Не случайно в одной из ниш расчищена фреска, изображающая Христа, держащего Евангелие, на страницах которого отчетливо написано: «Не на лица зряще судите, сынове человечестии, но праведен суд судите, им бо судом судите, судится вам». Всегда неплохо постращать перед заседанием судей неправедных и даже праведных! С Грановитой палатой, как почти с каждым из многочисленных исторических мест Новгорода, связано несколько легенд. Они относятся прежде всего к деяниям архиепископа Ионы, причисленного в пятнадцатом веке к лику святых. Нужно сказать, что, судя по легендам, святой Иона был довольно занятной личностью.
Оригинальная мысль установить в Новгороде памятник в честь тысячелетия России пришла в голову, тем самым вошедшему в историю, командиру гвардейского саперного батальона Кренке, о чем он и подал соответствующую записку. Идея была одобрена императором. По „замыслу Кренке, средства на сооружение монумента нужно было собрать с населения по подписке. Если бы каждый из шестидесяти миллионов человек, населяющих Россию, думал изобретательный гвардеец, пожертвовал бы хоть одну копейку на столь важное дело, то собралось бы 600 тысяч рублей. Их вполне хватило бы на расходы. Однако энтузиастов сыскалось немного, и было собрано всего лишь 72 507 рублей 72 с четвертью копейки.
Художник М. О. Микешин выиграл конкурс на проект памятника среди пятидесяти двух конкурентов. Двадцатипятилетний победитель пригласил в сотрудники несколько человек, самому младшему из которых было двадцать два года, и с увлечением принялся за работу.
Однажды, еще в бытность студентом, когда я, распалясь перед кучкой слушателей, расписывал тонкости опекушинского памятника Пушкину в Москве, один из экскурсантов вдруг озадачил меня вопросом:
— А сколько он весит?
— Кто весит?
— А памятник.
С тех пор я особенно пристрастен к выразительным цифрам, которыми часто щеголяют путеводители. Видимо, они кому-то важны.
Сооружение памятника «Тысячелетие России» обошлось в полмиллиона рублей. С северного берега Ладожского озера с превеликим трудом привезли для его основания шесть гранитных плит, каждая весом в тридцать пять тонн. Высота монумента — пятнадцать метров, его фундамент углублен на десять метров. Вес пошедшего на него металла примерно сто тонн. А вес всего памятника в целом, как остроумно подмечает путеводитель, превышает вес пошедшего на него металла. И затеял такую махину гвардейский сапер Кренке!
Фашисты хотели вывезти из Новгорода знаменитый монумент. Понаделав портсигаров и шкатулок из сорванных с купола Софии золоченых листов, они начали разорение памятника с литой ограды и бронзовых фонарей, визировавших условное пространство, в котором пластически жил монумент. Они окружили памятник лесами (это видно на снимке, взятом из походного альбома ныне покойного немецкого офицера) и разъяли на части бронзовое литье. Когда наши войска вышибли из Новгорода фашистов из снежных сугробов, еще озаренных заревом пожаров, словно моля о помощи, простирались черные бронзовые руки. Монумент немедленно, еще во время войны, был восстановлен. И теперь это не только памятник тысячелетия России, но и нашей великой Победы.
Прошагав под гулкой аркой кремля, можно выйти в город, либо на его центральную площадь, либо к Волхову, откуда открывается широчайший вид: прямо — Торговая сторона, вправо — Юрьев монастырь, влево — Антониев, соединенные блестящим полотнищем реки. В ансамбле Торговой стороны главенствует Николо-Дворищенский собор, в прошлом единственный в Новгороде после Софии пятиглавый княжеский храм. Сейчас собор сильно искажен позднейшими перестройками, воспринимать его величие несколько мешают тесно обступившие его ладные новгородские церкви более поздней постройки. Но и теперь поразительны строгий куб собора, массив его стен, высоко поднятые абсиды, усиливающие ощущение нерасчлененности объема. Анализ стилистических особенностей Николо-Дворищенского собора позволил М. А. Ильину сблизить его по характеру архитектуры с соборами в Антониевом и Юрьевом монастырях и приписать все эти, действительно весьма родственные, сооружения одному зодчему двенадцатого века — русскому мастеру Петру, упомянутому в летописи. Позднейшие исследователи связывают с именем мастера Петра еще и замечательную градостроительную идею: планомерное окружение Новгорода ожерельем укрепленных монастырей, композиционным и идейным центром каждого из которых всегда являлось высокохудожественное здание собора. Если смотреть на город с востока, то он изогнут вдоль Волхова, как натянутый лук: справа стоит Антониев монастырь, слева высятся белостенный городок и колокольня Юрьева монастыря.
Я видел на паперти собора тот самый камень, на котором странствовал Антоний, и даже потрогал его пальцем. Говорят, что если потереться об этот серый камень щекой, то любой каверзный зуб начинает вести себя прилично. Культ Антония Римлянина был очень распространен. В монастырь на поклонение приходили и приезжали издалека, да и сейчас в один из июльских дней все зарешеченные окна и двери закрытого собора были увиты травами и полевыми цветами. Правда, в самом городе я нашел дорогу к Антониеву монастырю, только спросив, как проехать в расположенный рядом Педагогический институт.
Собор Рождества богородицы Антониева монастыря асимметричен. И в этом, пожалуй, его главная прелесть. Две главы собора уравновешены третьей, венчающей высокую, приставленную к северной стене лестничную башню. Здесь тот же кубический массив, что и в Николо-Дворищенском соборе, те же высокие, поднятые вровень с кровлей округлые абсиды, та же почти не тронутая гладь стен. Все эти признаки позволили приписать создание собора Рождества таланту мастера Петра. Эта давно укрепившаяся среди ученых идея развилась до того, что подсказала узнать в одном из раскрытых в 1944 году в башне рисунков, изображающем коротко стриженного человека с реденькой бородкой, одетого, к тому же, в короткий подпоясанный кафтан,— знаменитого строителя собора. Благо, над рисунком процарапано имя «Петр». А вдруг? Если Антониев монастырь, как предвестник, встречает плывущих в Новгород с севера, из Ладоги, то Юрьев монастырь открывает город с юга.
Монастырь был основан еще Ярославом Мудрым. Юрьевский архимандрит считался вторым духовным лицом после архиепископа. Богатейший монастырь владел необозримыми земельными угодиями и приписанными к нему деревнями, за которыми наблюдали «посельные монахи» — святые приказчики. Но славен Юрьев монастырь прежде всего Георгиевским собором, самым совершенным созданием мастера Петра. Трехнефный и шестистолпный собор с приставной лестничной башней очень напоминает в плане Рождественский собор Антониева монастыря. Да и в их внешнем облике много общего, только кубический массив Георгиевского собора с тремя асимметрично поставленными главами и высокими алтарными полукружиями, усиливающими ощущение замкнутости объема, еще значительней и монументальней.
В Георгиевском соборе сохранились гробницы княгини Ефросинии — матери Александра Невского и его брата князя Федора. Примечателен Юрьевский монастырь еще и романтической историей, связанной с именами настоятеля архимандрита Фотия и знатнейшей его покровительницы графини Анны Орловой-Чесменской, дочери Алексея Орлова, любимца императрицы Екатерины II. Близкий к петербургскому высшему свету отец Фотий пользовался дурной славой. Пушкин издевался над ним в своих эпиграммах. Однако Фотий обладал почти гипнотической силой внушения и своими проповедями смог увлечь определенную часть экзальтированного и склонного к мистицизму светского общества. Красивый и велеречивый монах пользовался несомненным успехом среди петербургских дам.
Когда в 1822 году Фотий был назначен в оскудевший к тому времени Юрьев монастырь, за ним последовала графиня Орлова. Несметно богатая женщина тратила на монастырь своего духовного друга миллионы, и монастырь заново отстроился и засиял золотом. Тщеславие настоятелей монастыря дошло до того, что они затеяли возвести новую колокольню, которая по замыслу, как говорят, должна была стать выше колокольни Ивана Великого. Будто бы поэтому Николай I вычеркнул один ярус из проекта архитектора Росси.
Разгадка пришла в 1934 году, когда была вскрыта гробница Орловой. Тело ее оказалось в странном положении: одно плечо выше другого, руки разбросаны, седые волосы растрепаны, а черное платье на груди изодрано в клочья. Мнимо усопшая очнулась в гробу. Раскрывалась картина чудовищного злодеяния. По всей видимости, во время причастия, самого священного христианского таинства, в святых церковных стенах графиня была отравлена. Убийца-монах, не рассчитав дозу, дал либо слишком мало яда, и несчастная, впав в летаргию, очнулась в гробу, то ли слишком сильную дозу снотворного, и вместо недолгого забытья, которое можно было бы истолковать как знамение, наступила глубокая прострация, неотличимая от смерти. В любом случае налицо злодейство. Стоит вообразить себе чудовищный ужас пробуждения в глухом и тесном гробу.
На тот, правый берег Волхова меня перевозят в большой и глубокой лодке случившиеся у причала ильменьские рыбаки. На зыбкой волне от мотора долго дрожит просвечиваемая утренним солнцем монастырская колокольня. На свежем лугу пасутся палевые телята, за ними гоняется пастушок, сверкающий хлорвиниловым плащом, похожим на фантастические одежды марсиан из «Аэлиты».
Луговая приильменьская пойма сплошь изрезана протоками, каналами, речонками, налитыми до краев прозрачными ключами: тут и Ловать, и Шелонь, Мшага, Псижа, Пола, Полисть, Порусья, Перерытица, Переходь, Полиметь. Неоспоримо главенствует между ними Волхов, по старому Мутная река. С заброшенной песчаной насыпи далеко виден извилистый Волховец. На нем стоят тяжелые и черные от смолы рыбацкие баркасы, с уже поднятыми на мачтах прямоугольными серыми парусами, сработанными из сурового льняного полотна. За густоцветущим картофельным полем неожиданно просто поднимается Нередица. Это похоже на воскресение из мертвых. Церковь Спас-Нередица была расстреляна прямой наводкой фашистами, гнездившимися в Юрьевом монастыре. Очевидно, стреляли с запада и именно поэтому уцелели под развалинами восточные стены. Как только врага отогнали от Новгорода, немедленно начали расчищать священные для нашей культуры руины, а вскоре над всем тем, что осталось, поставили деревянный шатер.
В одиннадцатом столетии в новгородское искусство из Киева был принесен тип многостолпного и многоглавого великокняжеского храма, подтверждающего теснейшие духовные и практические связи Древней Руси с христианской Византией. Именно на этом этапе строился Софийский собор и мастер Петр возводил свои гладкостенные гиганты. Потом на смену торжественным громадам соборов пришли церкви уменьшенных размеров. Их внутреннее пространство членилось уже не шестью столбами, а только четырьмя; многоглавие сменилось одноглавием, полукружия абсид еще плотнее слились с общим объемом здания. Церковь нового типа стала представлять собой очень компактный каменный куб, завершенный одной главой шлемовидной формы. В. Н. Лазарев усматривает в этой эволюции освобождение от давления вкусов княжеско- боярской верхушки, усиление местных тенденций, сближение каменного зодчества с исконным на Руси деревянным строительством. Основой деревянных древнерусских строений была «клеть». Из рубленых клетей, как из кубиков, набирались самые затейливые и причудливые дворцовые сооружения. Клеть была и есть основа каждой деревенской избы.
С ослаблением княжеского влияния с большой силой вступили в свои права старые строительные навыки. Формы привычной деревянной архитектуры начали подсказывать зодчим свои устоявшиеся в веках приемы, произошло закономерное сближение каменного зодчества с местной укоренившейся традицией. Таким образом, делает свой главный вывод Лазарев, крестово- купольный, четырехстолпный и одноглавый храм является на новгородской почве родным братом деревянного клетского храма. Местная народная традиция, обогатившись, растворила в себе привнесенное извне византизирующее течение.
Главную ценность Спас-Нередицы составляли ее фрески. Это был абсолютно законченный и неповрежденный фресковый цикл, который давал полное представление о характере средневековых религиозных росписей. Бесценные фрески безвозвратно погибли, над оставшимся можно только плакать: несколько большеглазых и строгих ликов, простертые длани с тонкими пальцами, серебристое крыло ангела, кучка людей, раздевающихся перед крещением, два дерева, похожие на тесно сдвинутые листья ландыша.
Здесь, на невысоком Нередицком холме, возле любовно отстроенных руин (мне не хватает лазаревского мужества, чтобы игнорировать содеянное злодейство), особенно остро чувствуешь горечь невозвратимой утраты. Отсюда хорошо видны еще зияющие руины Городищенской церкви, отсюда рукой подать до пепелищ Ковалева и Болотова поля, где погибли невоскресимые художественные ценности. Здесь на трагическом Нередицком холме особенно остро понимаешь жестокость войны, которую ни забыть, ни простить нельзя, невозможно! Невозможно! Не мы начинали войну, но уже не раз, тому свидетель история, мы, русские, победно заканчивали ее. С Новгородом связана одна из первых и едва ли не самых блестящих страниц воинской славы русского народа.
Воспользовавшись временной изоляцией Новгорода в начале двенадцатого века, шведский король Эрих Картавый решил напасть на славянский север и захватить Новгород. Грабительский характер похода прикрывался рассуждениями о необходимости распространить на язычников «истинное христианство», под которым понималось католичество. Шведское войско под водительством ярла Улофа Баси и зятя короля Биргера погрузилось на корабли и по Неве двинулось в Ладогу. Нападение шведов не явилось для князя Александра неожиданностью. Он уже заранее озаботился организацией порубежной разведки. И даже уже в этом, как отмечают военные специалисты, сказалось превосходство русского воинства. «Стража морская» была поручена крещеному ижорянину Пельгусию. Его заставы стояли «при крае моря, стерегущу оба пути». На рассвете июльского дня Пельгусий, будучи в дозоре на берегу Финского залива, «услыша шум страшен по морю» — то шли шведы. Обо всем виденном Пельгусий немедленно донес в Новгород.
Боярство уговаривало князя Александра обождать обещанной подмоги, но двадцатилетний князь, «укрепив» свою дружину речью, повел воинов на врага. Расчет талантливого военачальника был построен на внезапности и дерзости нападения. Русская дружина насчитывала всего лишь семьсот воинов против девяти тысяч шведов. Здесь было что взвесить. Шли скорым маршем вдоль Волхова до Ладоги и, повернув по Неве, укрылись в лесу. Это произошло 15 июля 1240 года, всего лишь через несколько дней после вторжения шведов. Основное войско шведов по-прежнему было на причаленных к берегу кораблях, а рыцари в лагере на суше, Воспользовавшись уязвимостью позиции беспечного врага, Александр направил стремительный удар конницы в центр лагеря. Одновременно пешие новгородцы под водительством некоего Миши ударили вдоль Невы, сокрушая корабельные мостки и отрезая главные силы шведов от суши.
Замысел полководца удался полностью: враг был опрокинут и загнан в угол между двух рек. Летопись не забыла имена героев: молодой дружинник Савва подсек столб биргеровского шатра, который рухнул, что сильно обескуражило шведов. Дружинник Гаврила Олексич, преследуя бегущих епископа и королевича, на коне вскочил на вражеский корабль. Смельчака сбросили за борт, но он снова кинулся в бой и поразил шведского воеводу и епископа. Не забыты ни новгородец Сбыслав Якунович, крошивший недругов топором, ни полоцкий уроженец Яков, ни молодой Ратмир, павший на поле боя. Воины были «страшны в ярости и мужестве своем». Сам князь Александр, отличавшийся, как утверждает «самовидец», смелостью и силой, ворвался в центр боя, пробился к Биргеру и «возложи (ему) печать на лице острым своим копьем». За эту победу на Неве народ прозвал доблестного князя — «Невским». Однако главная опасность только надвигалась. На Западе в начале тринадцатого века образовался рыцарский орден Храмовников, или Темплиеров. Позже был создан орден Иоанитов, или Госпитальеров. В 1190 году — немецкий Тевтонский орден. А в 1202 году в Прибалтике — орден Меченосцев. Вызревала военная сила, острием направленная на восток. Буржуазная военная наука старается приписать русским преимущественно оборонительный характер военных действий. Правда, русские города были всегда хорошо укреплены. Взять хотя бы Новгород: могучие стены Детинца с выдвинутыми вперед башнями для флангового огня, скошенные амбразуры, бойницы для навесного и подошвенного боя. Широкий пояс окольного города с валом, укрепленным на важнейших участках круглыми башнями. А позднее — Земляной город, прикрывавший подступы к Детинцу с полевой, наиболее уязвимой стороны. Вся эта продуманная и разумно организованная на глубину оборона представляла труднопреодолимую систему. И вместе с тем русские не любили отсиживаться в крепостях, они умели сочетать активную оборону со стремительными и дерзкими наступательными действиями. Доказательство тому и посаженная на коней княжеская дружина, и оружие, приспособленное для рукопашных схваток, и примеры искусных и смелых маневров русских полков, когда вражеские крепости и города штурмовались с ходу, «изгоном». В годину опасности, возглавив новгородскую рать «ради быша новгородци», Александр Невский предпринял против зарвавшихся рыцарей решительные действия. Отбив «изгоном» захваченные крестоносцами Изборск и Псков, покарав в освобожденном Пскове предателей-бояр, перекинувшихся на сторону немцев, князь Александр двинулся дальше по западному берегу Чудского озера, дав войску право воевать «в зажития» — быть беспощадным. Встретив врага, князь не принял бой на западном берегу, а «воспятися на озеро». В этом решении был гениальный стратегический замысел.
Декабрист Пестель перед казнью показывал следственной комиссии: «Я вспоминал блаженные времена Греции, когда она состояла из республик, и жалостное положение ее потом. Я сравнивал величественную славу Рима во дни Республики с плачевным ее уделом под правлением императоров. История Великого Новгорода меня также утверждала в республиканском образе мыслей». Здесь Новгород поставлен в один ряд с великими очагами мировой культуры и цивилизации — Грецией и Римом. Не помню, чтобы где-нибудь встречалась прямая ссылка, но не звучит ли в «Колоколе» Герцена и Огарева отзвук вечевого новгородского вестуна? Начало новгородской республики было положено в 1136 году восстанием против князя Всеволода.
Из этих обвинений самое серьезное — первое: «не блюдет смердов» — не заботится о простых людях, крестьянах. Видимо, эти-то смерды, соединившись с городскими ремесленниками, и составили основную силу, которая свергла Всеволода, сохранившего ненависть к ним до конца своих дней. Изгнанного князя, правда, приютили позже во Пскове, а после кончины, в том же двенадцатом веке канонизировали.
Но сохранилось в высшей степени характерное предание. Будто бы в 1192 году, когда состоялось перенесение останков Всеволода во Псков, рака с мощами, как вкопанная, остановилась перед воротами, называвшимися «Смердии». А ночью явился во сне князь некоему человеку и заявил строптиво: «Не хочу идти в те врата!» Пришлось пробить стену и устроить для привередливого покойника новые ворота со стороны Пскова-реки.
Шутки шутками, но именно в этой легенде особенно ярко проступают корни той классовой розни, которая в дальнейшем лишила феодальную новгородскую республику утопического единодушия и благополучия. Уже в восстании 1136 года разделились новгородцы: против бояр и княжеской власти заодно с «черными людьми» выступали и купцы, бывшие в то время прогрессивной силой, а князя держались «добрые мужи». На протяжении трех с половиной столетий новгородской феодальной республики соотношение сил постоянно менялось. Волхов делит Новгород на две части: Софийскую и Торговую стороны. Очень давно между ними был протянут над рекой Великий мост. Много позже с чьей-то легкой руки Софийскую сторону начали считать богатой, боярской стороной, а Торговую — прибежищем городской голи и бедноты. Поэтому кулачным схваткам и расправам, которые частенько случались на мосту, стали, без достаточных к тому оснований, придавать классовый характер.
Действительно, посреди Великого моста не раз сходились Софийская и Торговая стороны. Думается, что, конечно, была между ними враждебность, но подогревалась она не классовыми интересами, а тем невольным соперничеством, которое неизменно возникает между соседями, разделенными хотя бы невысоким забором, и толкает жителей разных улиц лезть в кулачную потасовку стенка на стенку. Ну какие классовые претензии могли быть, скажем, у ремесленника, жившего в Людином конце на левом берегу Волхова, к ремесленнику, жившему в Гончарном конце, на правой стороне реки?
Великий мост знал много кровавых трагедий. С него сбрасывали неугодных посадников и бояр, отсюда швыряли в глубокую воду проворовавшихся ушкуйников. С Великого моста по приказу Грозного царя кидали в реку крамольных новгородцев и поэтому, гласит поверье, вода не замерзала по обе стороны его устоев — не давали сомкнуться льду загубленные души. А все наделал Перун. Когда свергнутый идол плыл вниз по Волхову, он швырнул свою поганую палицу на середину моста с тем, чтобы на этом месте поминали его новгородцы. Еще в недавнее время, перейдя мост, человек мог попасть в самую гущу торговой части города. Здесь его встречало столпотворение многих тысяч шумных лавок с длинными прилавками, множество кабаков и всяческих харчевен, украшенных неотразимыми вывесками, вроде «Трактир Развеселье» или «Кислощейное заведение» и т. д. Сейчас здесь все выглядит благообразно — разбит сквер и только среди низких кустов белеют столпившиеся кучкой церкви, напоминая о разноязыкой тесноте новгородского Торга. Прекрасен вид на кремль, но с ним может поспорить широкая панорама Торговой стороны, открывающаяся с сохранившихся береговых устоев Великого моста. Вся площадь Торга открыта взгляду: она сразу за низким берегом реки, которая здесь глубока и делает небольшой изгиб, что очень удобно, так как позволяло устроить больше причалов — «вымолов». Торговля начиналась прямо на кораблях и барках, соединенных с берегом широкими сходнями.
От торговых рядов поздней постройки сейчас сохранилась только внешняя длинная стена, разделенная чередой отлогих арок. Эта аркада, словно древний амфитеатр, охватывает широкую площадь, визированную по восточной стороне рядом церквей. Их здесь так много, что вначале охватывает паника — как разобраться? А потом, присмотревшись, понимаешь, что каждая из них имеет свою характерность, как физиономия человека. Вот Николо-Дворищенский собор, мы говорили уже о нем, когда вспоминали мастера Петра. На хоры собора можно было попасть, вероятно, только по переходу, соединявшему храм с несохранившимся княжеским дворцом.
Вот рядом с собором небольшая церковь Параскевы Пятницы. Наш глаз привык к глади белоснежных церковных стен. Но ведь белая штукатурка покрыла древние сооружения довольно поздно. Первоначально нарядная и цветистая кладка ничем не прикрывалась. Отреставрированная церковь Параскевы Пятницы неожиданно розового цвета: доминирующий тон стен определяется «цемянкой» — связующим раствором, в который подмешан толченый кирпич. Цемянка скрепляет неровные глыбы известняка самых различных оттенков — голубого, зеленоватого, серо-желтого, и красно-охристые плиты речного волховского плитняка. Коричнево-красный ракушечник, чуть подтекая, смазывает края кладки, и вся окраска стены получается расплывчато-цветистой, нарядной. Стены новгородских церквей часто сравнивают с набором самоцветов, оправленных в драгоценный металл. Но я, глядя на розоватую стену Параскевы Пятницы, никак не могу избавиться от ощущения ее пластической мягкости. Здесь нет жесткости камня и металла! Церковь Параскевы Пятницы была построена корпорацией «заморских купцов», группировавшихся вокруг нее. Святая Параскева Пятница, как и святой Николай Мирликийский, считалась в России покровителем торговли. Не случайно существовал обычай устраивать большие торги и ярмарки именно по пятницам. Другое сильнейшее купеческое объединение — «Иванское сто» центром своим имело стоящую неподалеку церковь Ивана Предтечи на Опоках. Иванские вощники были богатейшими купцами. Они торговали воском, шедшим и для ремесленных поделок и на свечи для церквей и домов. Для вступления в «Иванское сто» требовался взнос в пятьдесят гривен да еще двадцать пять. Это была по тем временам огромная сумма, но зато внесший ее становился потомственным, «пошлым» купцом. Сохранившийся устав «Иванского ста» позволяет в какой-то мере судить о структуре мощной средневековой купеческой корпорации, о системе ее управления, об участии купцов в общественной жизни вольного города. Здесь в церкви Ивана на Опоках заседал авторитетный торговый суд, тут хранились меры веса и длины, в том числе и знаменитый, найденный в раскопках «еваньский локоть». До сих пор нет точных сведений о цеховой организации городских ремесленников, на этот счет не сохранилось определенных документов. Но что такая организация была, почти ни у кого не вызывает сомнений. Ремесленники составляли основную часть городского населения. Ремесло в то время не отделилось от торговли, и непосредственного производителя еще не истощала паразитирующая прослойка скупщиков. Ремесленник, чаще всего сам, при помощи учеников и подмастерьев, разумеется, заготовлял нужные ему материалы, сам работал из них изделия и сам торговал ими как на Торгу, так и в своем доме, где была лавка. Ремесленник был вполне зажиточным и самостоятельным человеком, способным явиться и в ополчение, и на вечевую площадь в хорошем вооружении и на собственном коне. Предприимчивое купечество и ремесленники составляли основную часть горожан и основную силу городского ополчения. Естественно, они определяли и решения веча, чаще всего сбегавшегося по голосистому призыву колокола на Ярославово дворище.
Не следует думать, что вече собиралось стихийно. Разумеется, при чрезвычайных обстоятельствах в вечевой колокол мог ударить любой. Но если бы это было так просто и созывать горожан мог каждый досужий человек по пустяковому поводу, то только и было бы дела у новгородцев, что гонять, очертя голову, из конца в конец.
Вече — высший орган городской демократии, несомненно, собиралось лишь в особенно важных случаях. Есть сведения, что в Киеве народ сидел на Софийской площади на особых скамьях, ожидая начала веча. Наверное и в Новгороде, собираясь постоянно в одном месте, вече располагало приспособленной для народных собраний площадью. Прения на вече не шли сами собой. Вероятно, была выработана определенная процедура, дисциплинировавшая страсти, разгоравшиеся в толпе. В те времена, увы, не было еще пневматической почты и прямого перевода на двадцать языков — удобства, которыми щеголяют современные залы для парламентских заседаний, но уже был особый «вечевой дьяк», имевший, надо думать, достаточный штат подьячих и добровольных помощников.
Итак, вече было вполне организованным и управляемым органом. Однако направлялась его деятельность единством интересов, примерным равенством составляющих его сил, патриотической гордостью новгородцев. Чувство высокого личного достоинства, свободы и права одухотворяло каждого гражданина, пришедшего на вечевую площадь, чтобы подать свой голос за решение, казавшееся ему справедливым. В определенный Исторический период, пока не произошло глубочайшее классовое расслоение и пока интересы городского патрициата и боярства не разошлись с интересами основной массы «людей», голос веча был единодушным и решающим. Не о тех ли благословенных республиканских временах и вспоминают передовые демократы. С изгнанием князя укрепилось городское самоуправление. Новгород делился на пять «концов»: три — на Софийской стороне, два — на Торговой. В каждом «конце» собиралось свое «кончанское вече» и избирался «кончанский староста». Конец состоял из сотен, эти последние из улиц, где собирались порой «уличанские сходки». Городское ополчение возглавлял «тысяцкий». Тысяцкий вершил и торговый суд, собиравшийся при церкви Ивана на Опоках. На вече выбирали «посадника» — главу исполнительной городской власти. Со временем посадничество стало привилегией наиболее знатных боярских родов, занимавших в истории Новгорода заметное место. Роль князя свелась к роли приглашаемого предводителя воинства. Князь был весьма ограничен в своих поступках и решениях, ему не позволялось иметь в Новгороде земельную собственность, чем сдерживались его феодальные возможности. Верховным правителем новгородской земли, неким президентом республики был архиепископ, фактический хозяин и распорядитель «Дома святой Софии».
Владыка правил в «Совете господ», заседавшем на Владычном дворе при Софийском соборе. Постоянный костяк Совета составляли посадник, тысяцкий и князь. Такова, в грубом очерке, структура демократического правления феодальной республики «Господин Великий Новгород». Гражданское самосознание новгородцев было очень велико. Здесь каждый не только любил свой вольный город, но и гордился им. Любой горожанин грудью шел на того, «кто против бога и Великого Новгорода». В этом дерзновенном сопоставлении звучат задор, человеческое достоинство и самоуверенный вызов всем земным и небесным силам.
А город, действительно, был хорош и красив! Русские города были деревянными. Но давно прошло то время, когда деревянная застройка казалась несовершенной и в деревянном городе усматривали меньше импозантности, чем в каменном. В условиях севера России невозможно было строить жилища из камня, как, скажем, на юге Франции, в Испании или Северной Италии.
В таких каменных, плохо протапливаемых помещениях можно было бы погибнуть от сырости. А деревянный дом звенит от сухости, в нем легкий воздух, его просто утеплить и быстро нагреть. К тому же русские селения и города со всех сторон обступали дремучие леса, где стояли замшелые великаны — материал, из которого можно смастерить все — от прочного сруба до замысловатого украшения на коньке крыши.
Основой деревянного дома была «клеть». Когда дом ставился на «подклеть», то его второй этаж назывался «горницей» — он стоял на горе. Горница со светлыми, «красными» окнами именовалась «светлицей». Иногда зажиточный хозяин надстраивал и третий этаж — «терем». Боярские хоромы затейливо соединяли несколько подобных срубов. Хоромы разрастались и в ширину и в высоту, их общая архитектурная композиция подчинялась единому замыслу, ибо богатое строение возводилось, конечно, не абы кем, а лучшими искусными мастерами. Хоромы состояли из высоко поднятых горниц, светлиц и теремов, соединенных переходами- сенями, украшенными высокими башнями-вежами. С чувством общей композиции и гармонии здания были принаряжены затейливой резьбой, взбегавшей до самых высоких кровель, где подчас поблескивали медные листы. Наряден был русский город!
Деревянная застройка недолговечна. В лучшем случае при раскопках удавалось до сих пор находить нижние венцы срубов, поэтому нам дано судить о древнем зодчестве лишь по единичным каменным сооружениям, чаще всего культового характера. Однако нет сомнения в том, что дальнейшие изыскания археологов позволят в конце концов воссоздать прекрасный облик старого русского города и найти образцы гражданского зодчества, столь же превосходные, как и иные каменные храмы. И это возможно сделать именно в Новгороде, где перенасыщенная влагой почва хорошо сохраняет дерево.
В конце бывшей Знаменской, а ныне Первомайской улицы крашенный известкой забор из горбыля отгораживает площадку, где работают археологи. Мерно постукивает движок, и транспортеры уносят в отвал землю, каждая крупица которой проверена, зорко просмотрена, ощупана тренированными пальцами. Методически на больших площадях снимается слой за слоем, открывая новые страницы древней истории. Раскопки позволили довольно точно реконструировать обширную боярскую усадьбу посадника Онцифора Лукича, включавшую не только господский дом, но и целый комплекс дворовых построек: медуши для хранения меда, бани, погреба, «порубы» — домашние каталажки для провинившихся холопов.
Археологи обнаружили удивительные новгородские мостовые и водоотводы. Улицы города были покрыты прочным и гладким деревянным настилом. По длине улицы укладывались лаги, на которые поперек настилались плотно пригнанные, обтесанные с одной стороны толстые плахи. Мостовые были достаточно широки — от трех до шести метров. Они покрывали улицы и переулки всего города, а не только главный проезд. Их тщательно убирали. Следили за их исправностью. Жители несли особую «мостовую повинность». Очень любопытно, что в городах Европы мостовые появились значительно позже. Так, Новгород по благоустройству опередил Париж на двести лет, а Лондон — даже на пятьсот.
И еще одно: раскопками были обнаружены остатки древнего водоотвода. Под землей, особенно в тех местах, где били родниковые ключи, были проложены толстые трубы — выдолблен ные в середине колоды, обмотанные на стыках берестой. По ним сбросовые воды, которые могли бы иначе заболотить город, собирались в особые колодцы и затем отводились в Волхов. Когда при работах пришлось перерезать одну из плетей деревянной трубы, из нее брызнула вода. До сих пор, уже девятьсот лет, под городом действует старинная дренажная система! По мощеным улицам и площадям, просторно застроенным красивыми домами и хоромами, сновала пестрая толпа, рассыпая звонкий стук копыт, мелькали нарядные всадники, торопились по делам купцы, шествовали бояре, не скрывая интереса, озирали богатый и для них заморский город иноземные гости. Но самым удивительным была почти поголовная грамотность горожан. Грамоту знали даже женщины, отнюдь не отстраненные от общественной жизни и принимавшие самое активное участие в ремесле и торговле.
До последнего времени наука располагала лишь отдельными надписями, сделанными на утвари, днищах голосников или «граффити», открывавшимися на стенах соборов при случайном раскрытии. Однако в 1951 году при археологических раскопках была сделана совершенно исключительная находка. На древней Холопьей улице нашли берестяной свиточек: кусочек берестовой коры, свернувшийся в трубочку. На коре обнаружили нацарапанные буквы, складывавшиеся в слова и строчки. Надпись удалось прочесть довольно быстро. Эта находка могла показаться случайной, если бы за ней не последовали новые находки берестяных свитков, сплошь исписанных. Было сделано открытие огромного значения — найдена и прочитана частная переписка целого города.
Береста служила прекрасным материалом, когда нужно было написать записку, частное письмо или заметить что-либо для памяти. За каждым свитком встает кусочек далекой жизни. Некоторые имена повторяются, проходя в нескольких записках и рассказывая о целом событии. Частная переписка горожан более, чем что-нибудь другое, свидетельствует о грамотности, проникшей в широкие слои новгородского общества. Был сделан в высшей степени убедительный вывод: такое большое количество грамотных людей не только среди духовенства, но и в миру, не могло не породить светской литературы. Мы знаем лучше всего литературу, в той или иной мере связанную с церковью: жития святых, составлявшиеся в монастырях летописи. Но теперь резонно высказать предположение, что существовала и развитая светская литература, малочисленные образчики которой дошли до нас, а большая часть не сохранилась, как не сохранились легко доступные огню и разрушению деревянные строения и дворцы, а уцелели лишь могучие стены монастырей и соборов, в которых чаще всего и находили духовные сочинения. Уцелевшие же произведения гражданской литературы еще только предстоит разыскать. Грамотность порождала вольнодумство. Появлялось желание не только подчиняться слепой и автоматической вере, но самому разобраться в разумности устройства жизни. Подобные настроения все чаще зарождались в среде грамотных и самостоятельных ремесленников и белого духовенства. Вперед выдвигались разумные и рассудительные люди из ремесленной и купеческой среды или такие, как козмодемьянский поп Григорий Калик с Неревского конца, где жили и работали по преимуществу кузнецы. Григорий Калик, поставленный новгородским архиепископом под именем Василия, пользуясь своей верховной властью, стал выразителем интересов простых, «черных» людей.
Идеологические движения средневековья проявлялись прежде всего в форме религиозных ересей. И в Новгороде в последней четверти четырнадцатого века имела место ересь «стригольников». Стригольники не принимали существовавшего церковного устройства, при котором многие должности предоставлялись «на мзде», и корыстолюбие пронизывало действия духовенства. Еретики утверждали, что «право на учение» должно даваться общественным признанием и получить его может лишь человек, обладающий нравственным совершенством. Таким образом, видно, что стригольничество прежде всего утверждало ценность человеческой личности. Естественно, делалось это в доступных для средневековья формах. Стригольники подверглись жестокому гонению, а вдохновители ереси были сброшены с Великого моста. Таким образом, перед нами открывается панорама жизни вольного, демократически устроенного города, населенного грамотными людьми, знающими свое гражданское и человеческое достоинство. Городская среда была отлично подготовлена для восприятия самых передовых идей, которые зарождались и формировались в ее же недрах.
Точно так и искусство находило среди новгородцев глубокое понимание. Весь их быт был пронизан искусством: украшалась утварь, строились красивые жилища, хрустальные зерна осыпали убранство женщин, иллюминовались рукописи и даже одежда была затейливой и нарядной. Однажды рыбаки выловили в озере зеленый сафьяновый сапожок с загнутым носком и прихотливо выгнутым высоким каблучком. Долгое время сапожок считали поздней подделкой, пока не нашли в одной из былин его цветистое описание.
Экономический расцвет Новгорода способствовал тому, что к строительству монументальных сооружений были привлечены новые слои общества. Бояре и посадники, выросшие из состоятельных горожан, хранили еще животворную инерцию своей среды, им ближе был конкретно- жизненный мир, чем отвлеченные схоластические идеи. Это жизнелюбивое мироощущение не могло не сказаться на характере новых зданий, лучше всяких слов повествующих о нравственном облике и пристрастиях их создателей, как именитых заказчиков, так и талантливых зодчих. По всему городу, на левой и правой стороне реки церкви возводили разные люди. Они тем и творили благочестивое дело, и утешали свою гордыню, и руководствовались практическими целями — в каменном подцерковье часто хранились товары, а в тайниках стен — казна. Храмы строили и разбогатевшие московские гости, такие, как Иван Сырков или Василий Никитич Тараканов, и новгородский боярин Онцифор Жабин, и посадник Семен Андреевич с матерью своей Натальей.
Пластика стен стала более ощутимой при общем уменьшении их площади. Небольшой и стройный храм Спаса кажется не выстроенным, а любовно вылепленным руками мастеров. Это чувственное восприятие формы особенно сильно, когда смотришь на освещенную солнцем церковь с востока. Здесь более всего впечатляет мягкая округлость опущенной до половины стены абсиды. Плавные линии волной поднимаются кверху, ожерельем обегая нетронутую белизну барабана. От прозрачных теней летящих облаков на стенах выступают впадинки ниш, тяги и валики, «бровки» над окнами, свободно свисающие арочки фриза. Вместе с поклонными и обетными крестами, вставленными без всякой системы в толщу стен, они дают почувствовать массивность материала. Спас на Ильине декорирован еще более щедро, чем Федор Стратилат. Украшений так много, что невольно рождается впечатление не углубленного рельефа, а играющего светотенью объемного горельефа. Это неожиданное впечатление утверждает одновременно с ощущением пластической массивности здания его разумную тектонику, так как отделяет несущие плоскости от их скульптурного убранства.
Церковь Спаса Преображения хранит фрески Феофана Грека. Если повезет и вам разрешат по шатким мосткам подняться под самый купол церкви, вас ожидает зрелище непередаваемой силы. В цилиндрическом пространстве барабана, освещенного полосами света, падающего из узких окон, вас со всех сторон обступят огромные фигуры пророков. Кажется, что до них можно дотянуться рукой, так они близко. Гиганты словно приближаются из коричнево-фиолетового марева и смотрят прямо на тебя молчаливо и требовательно. Суровы и в то же время страстны их лица, в них не найти отрешенного спокойствия, они — само воплощение смятенного и ищущего духа. И ты перед ними кажешься маленьким, ничтожным, погрязшим в мирской скверне и суете. Они зовут тебя вступить в борьбу с самым страшным твоим врагом — самим собой, очиститься, добиться совершенства и тем приобщиться к святой тайне. Феофан Грек был уже известным художником, когда приехал в Россию из Царьграда. Византия дряхлела в плену схоластических догм. И те, кому тесны были рамки средневековья, кто почуял тревожный и радостный зов Возрождения, покидали ее пределы в поисках духовной свободы. Одним из таких высоких и беспокойных талантов и был Феофан Грек. Он уже расписывал храмы Константинополя, Халкидона и греческой колонии Кафы, нынешней Феодосии. Но ищущего славы и свободы грека привлек богатый и вольный Новгород, достигший в ту пору своего расцвета. Завершил же свои дни художник в великокняжеской Москве. Феофан Грек был личностью незаурядной, истинным гражданином нового времени. Недаром его сравнивают с выдающимися мастерами Ренессанса, отличавшимися свободомыслием. «Когда я жил в Москве,— пишет Епифаний Премудрый, коротко знавший художника, — так был в живых преславный мудрец, философ зело хитрый, Феофан родом грек. Книг изограф нарочитый и среди иконописцев изящный живописец, который собственной рукой расписал много различных — пожалуй, более сорока — церквей каменных... Когда он все это изображал или писал, никто не видел, чтобы он когда-либо взирал на образцы, как делают некоторые наши иконописцы, которые в недоуменных случаях, постоянно отвлекаясь, глядя туда и сюда, не столько писали красками, сколько смотрели на образцы; он же руками пишет роспись, а сам беспрестанно ходит, беседует с приходящими, а умом размышляет, что выше и что разумно, чувственными же очами разумными разумную видит доброту. ...Сколько бы с ним кто ни беседовал, не мог не подивиться его разуму, его иносказаниям и его хитростному строению». Как удивительно емко это определение писателя пятнадцатого века: «...чувственными очами разумными разумную видит доброту!» В этой фразе и каждое отдельное слово, и их сочетание открывают возможность написать целый искусствоведческий трактат. Самая достоверная из всех работ Феофана Грека в Новгороде — роспись церкви Спаса Преображения на Ильине, сделанная в 1378 году. Она сохранилась фрагментарно. Ее силу можно почувствовать, пожалуй, только в куполе и на хорах, в северо-западном приделе, где, вероятно, помещалась молельня заказчика храма. И снова, как в куполе, те же страстные и суровые лица, отражающие внутреннюю борьбу и мятежность духа. Только здесь фигуры обступают тебя не ровным рядом, они свободно размещены по плоскостям стен, что еще больше освобождает их от традиционности принятых схем. Опять выплывают из мрака, как из небытия, простертые длани и темные лики, опять мечутся в беспокойном и постоянном движении трепетные крылья ангелов, их бесконечно вьющиеся белые перевязи. Как длинные светлые искры вспыхивают дерзко проложенные блики, словно не считаясь ни с чем, разрезающие и дробящие форму. И среди этой постоянной подвижности и смены вдруг приковывают взгляд самоуглубленные и сосредоточенные лики старцев-столпников, как на зыбких островках, спасающихся на высоких и наивных башенках. Однако в образах, созданных Феофаном Греком, отчетливей всего другого проступает трагизм. Он может показаться неуместным в городе, полном довольства, блещущем богатством и совершенством. Но чуткая прозорливость большого художника, свойственная лишь редким талантам, помогла увидеть ему в цветущем Новгороде зловещие признаки грядущей слабости и упадка. Не потому ли так мучительно-тревожны написанные им пророки, что уже видна им с высоты тень неизбежной судьбы. Кроме того сам Феофан был человеком трагического мироощущения. Новгород — один из немногих русских городов, уцелевший от губительного татарского нашествия, отбившийся от немцев и шведов, достигший расцвета благодаря энергии, смелости и предприимчивости своих граждан, дряхлел. Эта дряхлость сказывалась прежде всего в постепенном забвении гражданских идеалов, в узурпировании власти сформировавшейся родовой знатью и боярской верхушкой, в бурном обогащении одних и обнищании других. Новгород просмотрел, что за лесами поднялись иные исторические силы, освободившие землю от иноземного ига и начавшие борьбу за объединение Руси. Вперед уверенно и непреклонно выходила Москва. И понапрасну вставали из гроба и молились в по-ночному гулкой Софии почившие архиепископы, привидевшиеся пономарю Аарону. Тщетно архиепископ Евфимий, ярый противник Москвы, заново отстраивал Владычный двор, заботясь о подновлении уже былого феодального величия. Прав был старец Зосима Соловецкий, которому неспроста мерещились на пиру у Марфы Борецкой призраки обезглавленных ее сподвижников. Боясь утратить свои богатства и привилегии, обольщенные идеей ложной самостоятельности, иные бояре пошли на прямое забвение национальных интересов и начали искать союза с Западом. Пресекая козни отколовшихся новгородских верховод, Москва была вынуждена выступить с оружием против Новгорода. Ломая сопротивление, московский великий князь Иван III провозгласил конец новгородских вольностей: «Вечу не быть!» Много жестокостей и ужасов накопило последующее столетие. От них, как гласит поверье, окаменел на кресте святой Софии белокрылый голубь, да долго стонал над городом казненный колокол, ненароком испугавший коня Ивана Грозного и за то изувеченный и опозоренный. Многих непокорных свергли, как встарь, с Великого моста. Сводили «на низ» родовитые семьи, долбней единовластия глушили самую память о республиканской воле. На опустошенной земле селились пришлые московские люди, начиная новую, следующую страницу русской истории. Но поэты всех времен не устают славить вечевой город, видя в нем немеркнущий символ свободы. В народном же предании слышится больше печали. Сорванный с башни вечевой колокол везли на санях в Москву, а рядом с ним шел глухой звонарь. Но будто бы, порвав путы, упал колокол в Валдайский овраг и разбился вдребезги, рассыпавшись на тысячи звонкоголосых валдайских колокольчиков.